Анатолий приставкинночевала тучка золотая. Анатолий приставкин - ночевала тучка золотая Ночевала тучка золотая приставкин
Анатолий Приставкин
Ночевала тучка золотая
Посвящаю эту повесть всем ее друзьям, кто принял как свое личное это беспризорное дитя литературы и не дал ее автору впасть в отчаяние.
Это слово возникло само по себе, как рождается в поле ветер. Возникло, прошелестело, пронеслось по ближним и дальним закоулкам детдома: «Кавказ! Кавказ!» Что за Кавказ? Откуда он взялся? Право, никто не мог бы толком объяснить.
Да и что за странная фантазия в грязненьком Подмосковье говорить о каком-то Кавказе, о котором лишь по школьным чтениям вслух (учебников-то не было!) известно детдомовской шантрапе, что он существует, верней, существовал в какие-то отдаленные непонятные времена, когда палил во врагов чернобородый, взбалмошный горец Хаджи Мурат, когда предводитель мюридов имам Шамиль оборонялся в осажденной крепости, а русские солдаты Жилин и Костылин томились в глубокой яме.
Был еще Печорин, из лишних людей, тоже ездил по Кавказу.
Да вот еще папиросы! Один из Кузьменышей их углядел у раненого подполковника из санитарного поезда, застрявшего на станции в Томилине.
На фоне изломанных белоснежных гор скачет, скачет в черной бурке всадник на диком коне. Да нет, не скачет, а летит по воздуху. А под ним неровным, угловатым шрифтом название: «КАЗБЕК».
Усатый подполковник с перевязанной головой, молодой красавец, поглядывал на прехорошенькую медсестричку, выскочившую посмотреть станцию, и постукивал многозначительно ногтем по картонной крышечке папирос, не заметив, что рядом, открыв от изумления рот и затаив дыхание, воззрился на драгоценную коробочку маленький оборвыш Колька.
Искал корочку хлебную, от раненых, чтобы подобрать, а увидел: «КАЗБЕК»!
Ну, а при чем тут Кавказ? Слух о нем?
Вовсе ни при чем.
И непонятно, как родилось это остроконечное, сверкнувшее блестящей ледяной гранью словцо там, где ему невозможно родиться: среди детдомовских будней, холодных, без дровинки, вечно голодных. Вся напряженная жизнь ребят складывалась вокруг мерзлой картофелинки, картофельных очистков и, как верха желания и мечты, - корочки хлеба, чтобы просуществовать, чтобы выжить один только лишний военный день.
Самой заветной, да и несбыточной мечтой любого из них было хоть раз проникнуть в святая святых детдома: в ХЛЕБОРЕЗКУ, - вот так и выделим шрифтом, ибо это стояло перед глазами детей выше и недосягаемей, чем какой-то там КАЗБЕК!
А назначали туда, как господь бог назначал бы, скажем, в рай! Самых избранных, самых удачливых, а можно определить и так: счастливейших на земле!
В их число Кузьменыши не входили.
И не было в мыслях, что доведется войти. Это был удел блатяг, тех из них, кто, сбежав от милиции, царствовал в этот период в детдоме, а то и во всем поселке.
Проникнуть в хлеборезку, но не как те, избранные, - хозяевами, а мышкой, на секундочку, мгновеньице, вот о чем мечталось! Глазком, чтобы наяву поглядеть на все превеликое богатство мира, в виде нагроможденных на столе корявых буханок.
И - вдохнуть, не грудью, животом вдохнуть опьяняющий, дурманящий хлебный запах…
И все. Все!
Ни о каких там крошечках, которые не могут не оставаться после сваленных, после хрупко трущихся шершавыми боками бухариков, не мечталось. Пусть их соберут, пусть насладятся избранные! Это по праву принадлежит им!
Но как ни притирайся к обитым железом дверям хлеборезки, это не могло заменить той фантасмагорической картины, которая возникала в головах братьев Кузьминых, - запах через железо не проникал.
Проскочить же законным путем за эту дверь им и вовсе не светило. Это было из области отвлеченной фантастики, братья же были реалисты. Хотя конкретная мечта им не была чужда.
И вот до чего эта мечта зимой сорок четвертого года довела Кольку и Сашку: проникнуть в хлеборезку, в царство хлеба любым путем… Любым.
В эти, особенно тоскливые, месяцы, когда мерзлой картофелины добыть невозможно, не то что крошки хлеба, ходить мимо домика, мимо железных дверей не было сил. Ходить и знать, почти картинно представлять, как там, за серыми стенами, за грязненьким, но тоже зарешеченным окном ворожат избранные, с ножом и весами. И кромсают, и режут, и мнут отвалистый сыроватый хлебушек, ссыпая теплые солоноватые крошки горстью в рот, а жирные отломки приберегая пахану.
Слюна накипала во рту. Схватывало живот. В голове мутнело. Хотелось завыть, закричать и бить, бить в ту железную дверь, чтобы отперли, открыли, чтобы поняли, наконец: мы ведь тоже хотим! Пусть потом в карцер, куда угодно… Накажут, изобьют, убьют… Но пусть сперва покажут, хоть от дверей, как он, хлеб, грудой, горой, Казбеком возвышается на искромсанном ножами столе… Как он пахнет!
Вот тогда и жить снова станет возможным. Тогда вера будет. Раз хлебушко горой лежит, значит, мир существует… И можно терпеть, и молчать, и жить дальше.
От маленькой же паечки, даже с добавком, приколотым к ней щепкой, голод не убывал. Он становился сильней.
Ребятам такая сцена показалась уж очень фантастической! Напридумывают тоже! Крылышко не пошло! Да они бы тотчас за косточку обглоданную от того крылышка побежали бегом куда угодно! После такого громкого чтения вслух еще больше животы скрутило, и они навсегда потеряли веру в писателей; если у них цыпленка не жрут, значит, писатели сами зажрались!
С тех пор как прогнали главного детдомовского урку Сыча, много разных крупных и мелких блатяг прошло через Томилино, через детдом, свивая вдали от родимой милиции тут на зиму свою полумалину.
В неизменности оставалось одно: сильные пожирали все, оставляя слабым крохи, мечты о крохах, забирая мелкосню в надежные сети рабства.
За корочку попадали в рабство на месяц, на два.
Передняя корочка, та, что поджаристей, черней, толще, слаще, - стоила двух месяцев, на буханке она была бы верхней, да ведь речь идет о пайке, крохотном кусочке, что глядится плашмя прозрачным листиком на столе; задняя - побледней, победней, потоньше - месяца рабства.
А кто не помнил, что Васька Сморчок, ровесник Кузьменышей, тоже лет одиннадцати, до приезда родственника-солдата как-то за заднюю корочку прислуживал полгода. Отдавал все съестное, а питался почками с деревьев, чтобы не загнуться совсем.
Кузьменыши в тяжкие времена тоже продавались. Но продавались всегда вдвоем.
Если бы, конечно, сложить двух Кузьменышей в одного человека, то не было бы во всем Томилинском детдоме им равных по возрасту, да и, возможно, по силе.
Но знали Кузьменыши и так свое преимущество.
В четыре руки тащить легче, чем в две; в четыре ноги удирать быстрей. А уж четыре глаза куда вострей видят, когда надо ухватить, где что плохо лежит!
Пока два глаза заняты делом, другие два сторожат за обоих. Да успевают еще следить, чтобы у самого не тяпнули бы чего, одежду, матрац исподнизу, когда спишь да видишь свои картинки из жизни хлеборезки! Говорили же: чего, мол, хлеборезку раззявил, если у тебя у самого потянули!
А уж комбинаций всяких из двух Кузьменышей не счесть! Попался, скажем, кто-то из них на рынке, тащат в кутузку. Один из братьев ноет, вопит, на жалость бьет, а другой отвлекает. Глядишь, пока обернулись на второго, первый - шмыг, и нет его. И второй следом! Оба брата как вьюны верткие, скользкие, раз упустил, в руки обратно уже не возьмешь.
Глаза увидят, руки захапают, ноги унесут…
Но ведь где-то, в каком-то котелке все это должно заранее свариться… Без надежного плана: как, где и что стырить, - трудно прожить!
Две головы Кузьменышей варили по-разному.
Сашка как человек миросозерцательный, спокойный, тихий извлекал из себя идеи. Как, каким образом они возникали в нем, он и сам не знал.
Колька, оборотистый, хваткий, практичный, со скоростью молнии соображал, как эти идеи воплотить в жизнь. Извлечь, то бишь, доход. А что еще точней: взять жратье.
Если бы Сашка, к примеру, произнес, почесывая белобрысую макушку, а не слетать ли им, скажем, на Луну, там жмыху полно, Колька не сказал бы сразу: «Нет». Он сперва обмозговал бы это дельце с Луной, на каком дирижабле туда слетать, а потом бы спросил: «А зачем? Можно спереть и поближе…» Но, бывало, Сашка мечтательно посмотрит на Кольку, а тот, как радио, выловит в эфире Сашкину мысль. И тут же скумекает, как ее осуществить.
Золотая у Сашки башка, не башка, а Дворец Советов! Видели братья такой на картинке. Всякие там американские небоскребы в сто этажей ниже под рукой стелются. Мы-то самые первые, самые высокие!
А Кузьменыши первые в другом. Они первые поняли, как прожить им зиму сорок четвертого года и не околеть.
Хорошая, нужная книга, только послесловие какого-то деятеля все портит.
Оценка 4 из 5 звёзд от Ирина С 15.07.2019 20:27
Замечательная книга, хотя очень тяжелая. Первый раз читала еще в школе, 20 лет назад. Берет за душу, читать больно, но считаю, что такие книги читать просто необходимо. Историю надо знать и помнить! Всем советую!
Оценка 5 из 5 звёзд от Елена 28.03.2018 13:35
Как и многие читала много лет назад. Переживала сильно, сама из двойняшек, примеривала на себя судьбу ребят. А сейчас когда стала мамой близнецов мальчиков, еще с большей болью вспоминаю это произведение. Вышла на этот сайт, так как хочу чтобы дети прочитали эту книги и ценили друг друга.
Оценка 5 из 5 звёзд от Гость 17.02.2018 10:44
Не по теме. Стих с ложным посылом. Циничный.
versal_nataly 18.10.2017 01:08
Я бы предложила осмыслить вот это стих-е, оно на ту же тему, что и повесть Анатолия Приставкина. Какую Правду принять? Какая из них страшнее и правдивее?
Потрясли и повесть, и стихотворение:
ОБИЖЕННЫЕ.
Монотонно стучат колёса,
Путь далёк за Урал, в Сибирь...
Вас отправили без допроса,
И в душе словно сотня гирь.
Прибалтийцы, татары, немцы-
Всех услали в глубокий тыл.
Тут же рядом кипят чеченцы,
Остужают свой нрав и пыл.
Сколько злобы, угроз и желчи
Опрокинули вы на Русь!
Бог не слышал проклятий крепче...
Время это рассудит пусть.
Ваша злоба за недоверие,
За холодный вагон в пути,
За возможные там лишения,
Что ещё предстоит пройти.
Ах, какая "пилюля в драме"-
Не запить и не проглотить!
И теперь, скрежеща зубами,
Вы клянётесь России мстить.
А навстречу спешат составы,
Русский клич: На врага! Даёшь!
В жуткой схватке хрустят суставы...
Только вы - о себе галдёж
От войны вас Сибирь прикрыла,
Миллионы славян за вас
Души славные положили,
Кинув жизни прощальный глас.
Нас фашисты травили газами,
В крематориях заживо жгли.
Ваши души - подачкой подмазали,
Вы - надеждой пред ними легли.
На таких, без конца недовольных,
Опирался фашистский расчёт,
Что предъявите вы очень больно
В час беды свой предательский счёт.
Стон прошёл по деревням и сёлам,
Нищета без мужских крепких рук...
Вам же выпала доля весомей -
Не пришлось испытать Наших мук.
Наша добрая мать-Россия,
Этот русский простой народ,
Вас упрятали от стихии,
От смертельных войны забот.
Мужиков ваших мы сохранили:
Ваши кормильцы остались живы,
От того жирно ели да пили
Ваши семьи, а дохли - мы.
В благодарность нам харкнули в рожу,
Утопили Россию в крови,
Закордонье вам стало дороже
Материнской Российской любви.
* * *
Добродушная наша Россия!
Сотни лет под своё крыло
Собираешь ты слабосильных,
Согреваешь своим теплом.
Но запомнить никак не можешь
Поговорку, не Богу в лад,
Что благими делами тоже
Выстилают дорогу в ад...
Ноябрь 2012г. В.Урюмцев-Ермак
Оценка 5 из 5 звёзд от Наталья 17.10.2017 20:36
Замечательная книга. Страшное время, тяжелые судьбы. До последнего надеялась, что все будет хорошо, а потом долго рыдала. Под впечатлением.
Оценка 5 из 5 звёзд от rtg_15 01.06.2017 11:30
Очень тяжелая книжка, вызвала столько эмоций... какое же страшное, жестокое было время (((
Оценка 5 из 5 звёзд от Алена 09.04.2017 22:20
Читала когда училась в школе. Произвела сильное впечатление. Очень переживала. Не решаюсь снова прочесть.
Оценка 5 из 5 звёзд от Наталья 07.02.2017 20:51
Замечательное произведение. Читала 20 лет назад, перечитать не решаюсь. Очень тяжелое произведение, я плакала. Описана депортация чеченского народа в 30-е годы. Рекомендую прочитать, на многие вещи начинаешь смотреть иначе.
Оценка 5 из 5 звёзд от kakiiw 23.01.2017 14:33
Прекрасная книга! Забавное, грустное, смешное и печальное, все есть в этом произведении.
Оценка 5 из 5 звёзд от reklama-pso 15.10.2016 18:49
Отличная книга! всем советую.
Оценка 5 из 5 звёзд от Николай 07.06.2016 10:54
Читала ещё в школе, но до сих пор вспоминаю с сильной душевной болью.... Сцена в кукурузном поле, настолько реалистично описана, что видишь её, чувствуешь все запахи, описанные в ней. Очень сильное и тяжёлое произведение, всем советую
Оценка 5 из 5 звёзд от Людмила 27.01.2016 13:14
Шикарная книга.посоветовала своему ребенку..
Оценка 5 из 5 звёзд от elena12985541 28.08.2015 19:11
Через пару годков посоветую своему сыну прочитать. Очень реалистичная повесть, мороз по коже. Всем читать независимо от литературных предпочтений!
Оценка 5 из 5 звёзд от katuhaizumani 09.05.2015 20:17
Сильная книга.
Оценка 5 из 5 звёзд от Владимир 08.05.2015 01:08
Сильная книга.
Оценка 5 из 5 звёзд от Владимир 08.05.2015 01:06
Читала больше 30 лет назад, до сих пор помню свои впечатления....Сильная книга.
Оценка 5 из 5 звёзд от alekceeva175 01.05.2015 20:08
О жанре - это не женский роман, как указано. Книга очень сильная, трагическая. Вообще-то она отнесена к детской литературе,хотя и взрослым стоит прочесть, не оставит равнодушным никого.
Повесть А. Приставкина о детдомовцах-близнецах Кузьмёнышах, отправленных во время Великой Отечественной Войны из Подмосковья на Кавказ. Написана она была еще в 1981-м году, но смогла увидеть свет только в конце 80-х. Книга о войне, об изломанных войной детских судьбах вряд ли кого-то оставит равнодушным.
Анатолий Приставкин
Ночевала тучка золотая
Посвящаю эту повесть всем ее друзьям, кто принял как свое личное это беспризорное дитя литературы и не дал ее автору впасть в отчаяние.
1
Это слово возникло само по себе, как рождается в поле ветер. Возникло, прошелестело, пронеслось по ближним и дальним закоулкам детдома: "Кавказ! Кавказ!" Что за Кавказ? Откуда он взялся? Право, никто не мог бы толком объяснить.
Да и что за странная фантазия в грязненьком Подмосковье говорить о каком-то Кавказе, о котором лишь по школьным чтениям вслух (учебников-то не было!) известно детдомовской шантрапе, что он существует, верней, существовал в какие-то отдаленные непонятные времена, когда палил во врагов чернобородый, взбалмошный горец Хаджи Мурат, когда предводитель мюридов имам Шамиль оборонялся в осажденной крепости, а русские солдаты Жилин и Костылин томились в глубокой яме.
Был еще Печорин, из лишних людей, тоже ездил по Кавказу.
Да вот еще папиросы! Один из Кузьменышей их углядел у раненого подполковника из санитарного поезда, застрявшего на станции в Томилине.
На фоне изломанных белоснежных гор скачет, скачет в черной бурке всадник на диком коне. Да нет, не скачет, а летит по воздуху. А под ним неровным, угловатым шрифтом название: "КАЗБЕК".
Усатый подполковник с перевязанной головой, молодой красавец, поглядывал на прехорошенькую медсестричку, выскочившую посмотреть станцию, и постукивал многозначительно ногтем по картонной крышечке папирос, не заметив, что рядом, открыв от изумления рот и затаив дыхание, воззрился на драгоценную коробочку маленький оборвыш Колька.
Искал корочку хлебную, от раненых, чтобы подобрать, а увидел: "КАЗБЕК"!
Ну, а при чем тут Кавказ? Слух о нем?
Вовсе ни при чем.
И непонятно, как родилось это остроконечное, сверкнувшее блестящей ледяной гранью словцо там, где ему невозможно родиться: среди детдомовских будней, холодных, без дровинки, вечно голодных. Вся напряженная жизнь ребят складывалась вокруг мерзлой картофелинки, картофельных очистков и, как верха желания и мечты, - корочки хлеба, чтобы просуществовать, чтобы выжить один только лишний военный день.
Самой заветной, да и несбыточной мечтой любого из них было хоть раз проникнуть в святая святых детдома: в ХЛЕБОРЕЗКУ, - вот так и выделим шрифтом, ибо это стояло перед глазами детей выше и недосягаемей, чем какой-то там КАЗБЕК!
А назначали туда, как господь бог назначал бы, скажем, в рай! Самых избранных, самых удачливых, а можно определить и так: счастливейших на земле!
В их число Кузьменыши не входили.
И не было в мыслях, что доведется войти. Это был удел блатяг, тех из них, кто, сбежав от милиции, царствовал в этот период в детдоме, а то и во всем поселке.
Проникнуть в хлеборезку, но не как те, избранные, - хозяевами, а мышкой, на секундочку, мгновеньице, вот о чем мечталось! Глазком, чтобы наяву поглядеть на все превеликое богатство мира, в виде нагроможденных на столе корявых буханок.
И - вдохнуть, не грудью, животом вдохнуть опьяняющий, дурманящий хлебный запах…
И все. Все!
Ни о каких там крошечках, которые не могут не оставаться после сваленных, после хрупко трущихся шершавыми боками бухариков, не мечталось. Пусть их соберут, пусть насладятся избранные! Это по праву принадлежит им!
Но как ни притирайся к обитым железом дверям хлеборезки, это не могло заменить той фантасмагорической картины, которая возникала в головах братьев Кузьминых, - запах через железо не проникал.
Проскочить же законным путем за эту дверь им и вовсе не светило. Это было из области отвлеченной фантастики, братья же были реалисты. Хотя конкретная мечта им не была чужда.
И вот до чего эта мечта зимой сорок четвертого года довела Кольку и Сашку: проникнуть в хлеборезку, в царство хлеба любым путем… Любым.
В эти, особенно тоскливые, месяцы, когда мерзлой картофелины добыть невозможно, не то что крошки хлеба, ходить мимо домика, мимо железных дверей не было сил. Ходить и знать, почти картинно представлять, как там, за серыми стенами, за грязненьким, но тоже зарешеченным окном ворожат избранные, с ножом и весами. И кромсают, и режут, и мнут отвалистый сыроватый хлебушек, ссыпая теплые солоноватые крошки горстью в рот, а жирные отломки приберегая пахану.
Слюна накипала во рту. Схватывало живот. В голове мутнело. Хотелось завыть, закричать и бить, бить в ту железную дверь, чтобы отперли, открыли, чтобы поняли, наконец: мы ведь тоже хотим! Пусть потом в карцер, куда угодно… Накажут, изобьют, убьют… Но пусть сперва покажут, хоть от дверей, как он, хлеб, грудой, горой, Казбеком возвышается на искромсанном ножами столе… Как он пахнет!
Вот тогда и жить снова станет возможным. Тогда вера будет. Раз хлебушко горой лежит, значит, мир существует… И можно терпеть, и молчать, и жить дальше.
От маленькой же паечки, даже с добавком, приколотым к ней щепкой, голод не убывал. Он становился сильней.
Ребятам такая сцена показалась уж очень фантастической! Напридумывают тоже! Крылышко не пошло! Да они бы тотчас за косточку обглоданную от того крылышка побежали бегом куда угодно! После такого громкого чтения вслух еще больше животы скрутило, и они навсегда потеряли веру в писателей; если у них цыпленка не жрут, значит, писатели сами зажрались!
С тех пор как прогнали главного детдомовского урку Сыча, много разных крупных и мелких блатяг прошло через Томилино, через детдом, свивая вдали от родимой милиции тут на зиму свою полумалину.
В неизменности оставалось одно: сильные пожирали все, оставляя слабым крохи, мечты о крохах, забирая мелкосню в надежные сети рабства.
За корочку попадали в рабство на месяц, на два.
Передняя корочка, та, что поджаристей, черней, толще, слаще, - стоила двух месяцев, на буханке она была бы верхней, да ведь речь идет о пайке, крохотном кусочке, что глядится плашмя прозрачным листиком на столе; задняя - побледней, победней, потоньше - месяца рабства.
А кто не помнил, что Васька Сморчок, ровесник Кузьменышей, тоже лет одиннадцати, до приезда родственника-солдата как-то за заднюю корочку прислуживал полгода. Отдавал все съестное, а питался почками с деревьев, чтобы не загнуться совсем.
Кузьменыши в тяжкие времена тоже продавались. Но продавались всегда вдвоем.
Если бы, конечно, сложить двух Кузьменышей в одного человека, то не было бы во всем Томилинском детдоме им равных по возрасту, да и, возможно, по силе.
Но знали Кузьменыши и так свое преимущество.
В четыре руки тащить легче, чем в две; в четыре ноги удирать быстрей. А уж четыре глаза куда вострей видят, когда надо ухватить, где что плохо лежит!
Пока два глаза заняты делом, другие два сторожат за обоих. Да успевают еще следить, чтобы у самого не тяпнули бы чего, одежду, матрац исподнизу, когда спишь да видишь свои картинки из жизни хлеборезки! Говорили же: чего, мол, хлеборезку раззявил, если у тебя у самого потянули!
А уж комбинаций всяких из двух Кузьменышей не счесть! Попался, скажем, кто-то из них на рынке, тащат в кутузку. Один из братьев ноет, вопит, на жалость бьет, а другой отвлекает. Глядишь, пока обернулись на второго, первый - шмыг, и нет его. И второй следом! Оба брата как вьюны верткие, скользкие, раз упустил, в руки обратно уже не возьмешь.
Глаза увидят, руки захапают, ноги унесут…
Но ведь где-то, в каком-то котелке все это должно заранее свариться… Без надежного плана: как, где и что стырить, - трудно прожить!
Две головы Кузьменышей варили по-разному.
Сашка как человек миросозерцательный, спокойный, тихий извлекал из себя идеи. Как, каким образом они возникали в нем, он и сам не знал.
Колька, оборотистый, хваткий, практичный, со скоростью молнии соображал, как эти идеи воплотить в жизнь. Извлечь, то бишь, доход. А что еще точней: взять жратье.
Если бы Сашка, к примеру, произнес, почесывая белобрысую макушку, а не слетать ли им, скажем, на Луну, там жмыху полно, Колька не сказал бы сразу: "Нет". Он сперва обмозговал бы это дельце с Луной, на каком дирижабле туда слетать, а потом бы спросил: "А зачем? Можно спереть и поближе…" Но, бывало, Сашка мечтательно посмотрит на Кольку, а тот, как радио, выловит в эфире Сашкину мысль. И тут же скумекает, как ее осуществить.
Золотая у Сашки башка, не башка, а Дворец Советов! Видели братья такой на картинке. Всякие там американские небоскребы в сто этажей ниже под рукой стелются. Мы-то самые первые, самые высокие!
А Кузьменыши первые в другом. Они первые поняли, как прожить им зиму сорок четвертого года и не околеть.
Когда революцию в Питере делали, небось, кроме почты и телеграфа, да вокзала, и хлеборезку не забыли приступом взять!
Шли мимо хлеборезки братья, не первый раз, кстати. Но уж больно невтерпеж в этот день было! Хотя такие прогулки свои мученья добавляли.
Анатолий Приставкин
Ночевала тучка золотая
Посвящаю эту повесть всем ее друзьям, кто принял как свое личное это беспризорное дитя литературы и не дал ее автору впасть в отчаяние.
Это слово возникло само по себе, как рождается в поле ветер. Возникло, прошелестело, пронеслось по ближним и дальним закоулкам детдома: «Кавказ! Кавказ!» Что за Кавказ? Откуда он взялся? Право, никто не мог бы толком объяснить.
Да и что за странная фантазия в грязненьком Подмосковье говорить о каком-то Кавказе, о котором лишь по школьным чтениям вслух (учебников-то не было!) известно детдомовской шантрапе, что он существует, верней, существовал в какие-то отдаленные непонятные времена, когда палил во врагов чернобородый, взбалмошный горец Хаджи Мурат, когда предводитель мюридов имам Шамиль оборонялся в осажденной крепости, а русские солдаты Жилин и Костылин томились в глубокой яме.
Был еще Печорин, из лишних людей, тоже ездил по Кавказу.
Да вот еще папиросы! Один из Кузьменышей их углядел у раненого подполковника из санитарного поезда, застрявшего на станции в Томилине.
На фоне изломанных белоснежных гор скачет, скачет в черной бурке всадник на диком коне. Да нет, не скачет, а летит по воздуху. А под ним неровным, угловатым шрифтом название: «КАЗБЕК».
Усатый подполковник с перевязанной головой, молодой красавец, поглядывал на прехорошенькую медсестричку, выскочившую посмотреть станцию, и постукивал многозначительно ногтем по картонной крышечке папирос, не заметив, что рядом, открыв от изумления рот и затаив дыхание, воззрился на драгоценную коробочку маленький оборвыш Колька.
Искал корочку хлебную, от раненых, чтобы подобрать, а увидел: «КАЗБЕК»!
Ну, а при чем тут Кавказ? Слух о нем?
Вовсе ни при чем.
И непонятно, как родилось это остроконечное, сверкнувшее блестящей ледяной гранью словцо там, где ему невозможно родиться: среди детдомовских будней, холодных, без дровинки, вечно голодных. Вся напряженная жизнь ребят складывалась вокруг мерзлой картофелинки, картофельных очистков и, как верха желания и мечты, - корочки хлеба, чтобы просуществовать, чтобы выжить один только лишний военный день.
Самой заветной, да и несбыточной мечтой любого из них было хоть раз проникнуть в святая святых детдома: в ХЛЕБОРЕЗКУ, - вот так и выделим шрифтом, ибо это стояло перед глазами детей выше и недосягаемей, чем какой-то там КАЗБЕК!
А назначали туда, как господь бог назначал бы, скажем, в рай! Самых избранных, самых удачливых, а можно определить и так: счастливейших на земле!
В их число Кузьменыши не входили.
И не было в мыслях, что доведется войти. Это был удел блатяг, тех из них, кто, сбежав от милиции, царствовал в этот период в детдоме, а то и во всем поселке.
Проникнуть в хлеборезку, но не как те, избранные, - хозяевами, а мышкой, на секундочку, мгновеньице, вот о чем мечталось! Глазком, чтобы наяву поглядеть на все превеликое богатство мира, в виде нагроможденных на столе корявых буханок.
И - вдохнуть, не грудью, животом вдохнуть опьяняющий, дурманящий хлебный запах…
И все. Все!
Ни о каких там крошечках, которые не могут не оставаться после сваленных, после хрупко трущихся шершавыми боками бухариков, не мечталось. Пусть их соберут, пусть насладятся избранные! Это по праву принадлежит им!
Но как ни притирайся к обитым железом дверям хлеборезки, это не могло заменить той фантасмагорической картины, которая возникала в головах братьев Кузьминых, - запах через железо не проникал.
Проскочить же законным путем за эту дверь им и вовсе не светило. Это было из области отвлеченной фантастики, братья же были реалисты. Хотя конкретная мечта им не была чужда.
И вот до чего эта мечта зимой сорок четвертого года довела Кольку и Сашку: проникнуть в хлеборезку, в царство хлеба любым путем… Любым.
В эти, особенно тоскливые, месяцы, когда мерзлой картофелины добыть невозможно, не то что крошки хлеба, ходить мимо домика, мимо железных дверей не было сил. Ходить и знать, почти картинно представлять, как там, за серыми стенами, за грязненьким, но тоже зарешеченным окном ворожат избранные, с ножом и весами. И кромсают, и режут, и мнут отвалистый сыроватый хлебушек, ссыпая теплые солоноватые крошки горстью в рот, а жирные отломки приберегая пахану.
Слюна накипала во рту. Схватывало живот. В голове мутнело. Хотелось завыть, закричать и бить, бить в ту железную дверь, чтобы отперли, открыли, чтобы поняли, наконец: мы ведь тоже хотим! Пусть потом в карцер, куда угодно… Накажут, изобьют, убьют… Но пусть сперва покажут, хоть от дверей, как он, хлеб, грудой, горой, Казбеком возвышается на искромсанном ножами столе… Как он пахнет!
Вот тогда и жить снова станет возможным. Тогда вера будет. Раз хлебушко горой лежит, значит, мир существует… И можно терпеть, и молчать, и жить дальше.
От маленькой же паечки, даже с добавком, приколотым к ней щепкой, голод не убывал. Он становился сильней.
Ребятам такая сцена показалась уж очень фантастической! Напридумывают тоже! Крылышко не пошло! Да они бы тотчас за косточку обглоданную от того крылышка побежали бегом куда угодно! После такого громкого чтения вслух еще больше животы скрутило, и они навсегда потеряли веру в писателей; если у них цыпленка не жрут, значит, писатели сами зажрались!
С тех пор как прогнали главного детдомовского урку Сыча, много разных крупных и мелких блатяг прошло через Томилино, через детдом, свивая вдали от родимой милиции тут на зиму свою полумалину.
В неизменности оставалось одно: сильные пожирали все, оставляя слабым крохи, мечты о крохах, забирая мелкосню в надежные сети рабства.
За корочку попадали в рабство на месяц, на два.
Передняя корочка, та, что поджаристей, черней, толще, слаще, - стоила двух месяцев, на буханке она была бы верхней, да ведь речь идет о пайке, крохотном кусочке, что глядится плашмя прозрачным листиком на столе; задняя
Побледней, победней, потоньше - месяца рабства.
А кто не помнил, что Васька Сморчок, ровесник Кузьменышей, тоже лет одиннадцати, до приезда родственника-солдата как-то за заднюю корочку прислуживал полгода. Отдавал все съестное, а питался почками с деревьев, чтобы не загнуться совсем.
Кузьменыши в тяжкие времена тоже продавались. Но продавались всегда вдвоем.
Если бы, конечно, сложить двух Кузьменышей в одного человека, то не было бы во всем Томилинском детдоме им равных по возрасту, да и, возможно, по силе.
Но знали Кузьменыши и так свое преимущество.
В четыре руки тащить легче, чем в две; в четыре ноги удирать быстрей. А уж четыре глаза куда вострей видят, когда надо ухватить, где что плохо лежит!
Пока два глаза заняты делом, другие два сторожат за обоих. Да успевают еще следить, чтобы у самого не тяпнули бы чего, одежду, матрац исподнизу, когда спишь да видишь свои картинки из жизни хлеборезки! Говорили же: чего, мол, хлеборезку раззявил, если у тебя у самого потянули!
А уж комбинаций всяких из двух Кузьменышей не счесть! Попался, скажем, кто-то из них на рынке, тащат в кутузку. Один из братьев ноет, вопит, на жалость бьет, а другой отвлекает. Глядишь, пока обернулись на второго, первый - шмыг, и нет его. И второй следом! Оба брата как вьюны верткие, скользкие, раз упустил, в руки обратно уже не возьмешь.
Глаза увидят, руки захапают, ноги унесут…
Но ведь где-то, в каком-то котелке все это должно заранее свариться… Без надежного плана: как, где и что стырить, - трудно прожить!
Две головы Кузьменышей варили по-разному.
Сашка как человек миросозерцательный, спокойный, тихий извлекал из себя идеи. Как, каким образом они возникали в нем, он и сам не знал.
Двое братьев-близнецов - Сашка и Колька Кузьмины, по прозвищу Кузьмёныши - живут в детском доме в подмосковном Томилино. Директор детдома - вор (хлеб, предназначенный сиротам и беспризорным, попадает к родственникам директора и его собакам; одежда, которой он обязан снабжать детей, также оседает у его родных и знакомых). Кузьмёныши мечтают попасть в «хлеборезку» (помещение, где лежат буханки хлеба), несколько месяцев делают подкоп под нее. Когда подкоп случайно обнаруживают, ребята понимают, что им придется плохо, и соглашаются ехать на Кавказ (куда отправляют по нескольку детей от каждого подмосковного детдома). Единственная ассоциация с понятием «Кавказ» у них - картинка с пачки сигарет «Казбек», а также пара строк из стихотворения М. Лермонтова «Утес». Ho голодным детям обещают фрукты (которых они никогда не видели) и много хлеба, что является решающим доводом в пользу отъезда. В дороге голодные Кузьмёныши трогательно заботятся друг о друге (Колька отдает брату крошечную пайку хлеба, сам ложится спать голодный), на станциях бегают к рынку воровать продукты (они выедают мякиш краденого батона и затем просят торговок наливать туда сметану или варенец; не имея денег, братья выливают молочное обратно, а то, что впиталось, выскребают ложками). Вместе со всей оравой беспризорников (на поезде едет пятьсот детдомовцев) Кузьмёныши налетают на молодые посевы (когда поезд въезжает в Черноземье), а потом «мучаются животами», переев свежих овощей. Они знакомятся с воспитательницей Региной Петровной, которая едет на том же поезде вместе с маленькими сыновьями Жоресом и Маратом (она называет их «мужички»), и новым директором - интеллигентным бывшим снабженцем Петром Анисимовичем. На одной из станций братья набредают на странный поезд - окна зарешечены, из-за решеток к ним тянутся детские руки, черноволосые и черноглазые дети на непонятном языке о чем-то просят Кольку и Сашку. Вооруженный солдат отталкивает их от поезда., называет странных пассажиров «чечмеками». Сашка сильно ослабел (от расстройства желудка), его хотят госпитализировать. Колька обращается за помощью к Регине Петровне, чтобы не расставаться с братом (она устраивает так, что оба брата отправляются с тем же поездом).
Детдомовцев выгружают на станции «Кавказские воды». Дети купаются в серных источниках. Между Кузьмёнышами и Региной Петровной завязывается тесная дружба: несмотря на то, что она занимается девочками, воспитательница часто приглашает братьев к себе, угощает чаем с сахарином, но Кузьмёныши не злоупотребляют ее гостеприимством: они привыкли заботиться о себе сами, а Регина Петровна так же, как и все прибывшие, голодает. Братья потихоньку подворовывают в станице Березовской. Станица выглядит странно: братья никак не могут понять наверняка, живут там люди или нет. Урожай поспевает, но двери заколочены, только временами слышатся приглушенный шепот и кашель. В одном из домов Кузьмёныши обнаруживают проводника Илью, который рассказывает им, что станица на самом деле - чеченский аул Дей Чурт. Люди из него выселены, а детдомовцы должны стать ее новым «населением». Илья угощает ребят самогоном. По его наводке Кузьмёныши начинают таскать ему «барахло» со склада, которое Илья обманом отнимает у них, а затем продает. Сам Илья, по прозвищу «Зверек», в детстве прошел и колонию, и лесозаготовки, и бродяжничал, и воровал, и сидел в тюрьме, где и узнал о том, что на Кавказе много «бросовой» земли и. дома отдают беженцам за «бесплатно» вместе со скарбом. Кузьмёнышам стыдно возвращаться в колонию. По примеру некоторых колонистов они решают было уехать «еще дальше», но, вспомнив про Регину Петровну с «мужичками», остаются, чтобы поддерживать ее. Она поняла, что братья украли вещи со склада, но не выдала Кузьмёнышей директору, однако и от принесенного ими сала (от Ильи) отказалась. Регина Петровна устраивает Кольку с Сашкой подработать вместе со старшеклассниками на консервном заводе (где они смогут «подкормиться»). Обнаружив в подсобке чеченскую мохнатую папаху, воспитательница принимается кроить из нее две зимних шапки для ребят.
Ночью чеченцы поджигают здание (несколько человек на лошадях устраивают рядом взрыв), в котором находится склад и, соответственно, - зимние вещи, предназначенные для колонистом.
На консервном заводе сторожиха тетка Зина жалеет Кузьмёнышей и разрешает брать свежие фрукты и ягоды, а также баклажанную икру, повидло, сливовый джем. Она единственная умеет различать братьев, ее им не удается обмануть своим сходством. Тетка Зина тоже переселенка; она до смерти боится чеченцев, которых «за измену» насильно увозили отсюда в Сибирь, но не смогли заставить уехать всех» Te, кто остался и спрятался в горах, мстят русским. Кузьмёныши запасают банки с джемом на зиму по старой детдомовской привычке - выходят через проходную в обнимку, так что банки сжимают под одеждой, сплавляют банки за территорию завода по ручью в резиновой галоше. Братья не забывают о сыновьях Регины Петровны в ее отсутствие (после нападения чеченцев на склад она «заболела»), кормят Марата и Жореса джемом из своих запасов. Однако их замысел раскрывают старшие колонисты и крадут банки Кузьмёнышей. Воровство старших обнаруживается, и колонистов отстраняют от работы на заводе. На территории колонии делают обыск и находят тайник - пятьсот банок консервов. В это время колонисты дают концерт художественной самодеятельности перед переселенцами. Один из ребят показывает фокусы и достает из портфеля директора документ - протокол обыска. Колонисты бросаются прочь из зала - спасать запасы, но в этот момент слышится конский топот. Чеченцы взорвали машину, на которой ездила веселая шоферица Вера, дружившая с колонистами, и дом, в котором жил Илья. Кузьмёныши решают бежать из колонии. Регина Петровна возвращается из больницы, рассказывает братьям, что в ночь, когда горел склад, трое чеченцев стреляли в нее. Ho мальчик, сын одного из них, дернул ружье отца в момент выстрела, и пуля пролетела мимо. Воспитательницу отправляют на подсобное хозяйство, поправляться. Она зовет Кузьмёнышей с собой, отговаривает их пока бежать, а потом обещает уехать всем вместе. Кузьмёныши впервые задумываются о причинах ненависти чеченцев к русским, они не верят, что все кавказцы, как один, - изменники Родины. Братья решают, что Илью убили за дело - он пользовался чужим домом и добром как своим, ни разу даже не поработав на огороде. Кузьмёныши активно помогают Регине Петровне в хозяйстве, пасут коров, собирают хворост и кизяки, мелют муку на жерновах. Однажды, по старой памяти, пытаются сделать заначку, но Регина Петровна разговаривает с ними о том, что невозможно красть у самих себя: ведь они живут как одна семья. Братья возвращают продукты, и больше о происшедшем никто не вспоминает. Регина Петровна придумывает праздник - назначает Кузьмёнышам день рождения (17 октября), готовит угощение (сладкий пирог). За ней ухаживает переселенец Демьян, уговаривает жить вместе. Регина Петровна рассказывает, что она - вдова летчика, что пошла работать в детский дом, чтобы легче было поднимать собственных детей. Кузьмёныши ревнуют, оба хотят жениться на Регине Петровне, невзирая на малый возраст (им, вероятно, исполняется 11 лет). Регина Петровна дарит братьям подарки - рубашки, тюбетейки, ботинки, платки. Наутро Регина Петровна просит Демьяна отвезти Кольку с Сашкой в колонию. Колония пуста. Окна выбиты, портфель директора валяется на земле, двор завален вещами, словно «в эвакуацию». Демьян объясняет, что спасаться им надо поодиночке: так чеченцам, рыщущим по округе, труднее будет их ловить. Мальчики бросаются врассыпную, прячутся в кукурузе. Колька, спустя некоторое время, прокрадывается в деревню и находит там мертвого брата. Колька хоронит Сашку, чувствуя при этом, что «хоронит самого себя». Он видит солдатский разъезд и понимает из разговоров, что те. едут «чеченов убивать», а стало быть отомстят за Сашку. Колька довозит тело брата до железной дороги, пристраивает его в железный бункер под одним из вагонов и прощается с Сашкой. Сашка мечтал уехать; Колька не может бросить Регину Петровну. Колька заболевает, теряет сознание. Открыв глаза, он замечает, что Сашка поит его водой из железной кружки и говорит при этом на непонятном языке. На ломаном русском незнакомый мальчик объясняет Кольке, что его зовут Алхузур, что он спас Кузьмёныша от своих родственников-чеченцев, а заодно и от русских солдат. Алхузур соглашается, чтобы Колька называл его Сашкой. Когда мальчиков находят русские солдаты, Колька твердит, что с ним его брат-близнец. Мальчики пускаются в далекий путь; встречая чеченцев, они спасаются благодаря мольбам Алхузура, при столкновении с русскими Колька со слезами убеждает солдат, чтобы их не трогали, и в результате попадают в детприемник. Там их находит Регина Петровна. Она спаслась с помощью Демьяна, но не оставляла надежды разыскать Кузьмёнышей. Она решает забрать мальчиков и усыновить их. Регина Петровна заявляет, что помнит братьев Кузьминых по колонии и Алхузур - и есть тот самый Сашка. Однако разрешения ей не дают. Кольку и Алхузура отправляют на новое поселение. Мальчики лежат на одной полке, обнявшись, как когда-то настоящие Кузьмёныши пускались в пути на Кавказ с Казанского вокзала. Регина Петровна потихоньку спрашивает у Кольки, где его настоящий брат. Он отвечает, что Сашка уехал далеко.