Княжна мэри краткое содержание по дням. Михаил лермонтовкняжна мери

Через какое-то время Печорин приехал в Пятигорск и нанял квартиру на краю города, у подножия Машука. Утром он пошел к целебному источнику, где собиралось все здешнее общество. На площадке около колодца был построен домик с красной кровлей над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя. На скамейке сидело несколько офицеров, по галерее прохаживались дамы. Печорин остановился передохнуть, и тут его окликнул старый знакомый, Грушницкий, раненный в ногу и приехавший на воды на неделю раньше.

Грушницкий — юнкер. но из какого-то франтовства носит толстую солдатскую шинель, с георгиевским солдатским крестом. Ему не больше двадцати одного года, хотя он старается выглядеть взрослее. Он поминутно крутит усы левой рукой, потому что в правой у него костыль.

Грушницкий из тех людей, что на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы; его цель — сделаться героем романа. Он не любит Печорина, хотя внешне они в приятельских отношениях. Григорий Александрович отвечает тем же, предчувствуя, что однажды столкнется с ним на узкой дорожке и одному из них несдобровать.

Грушницкий начал рассказывать Печорину о людях, приехавших на воды, в частности, о московской княгине Литовской с дочерью Мэри, с которыми он незнаком, виной чему его солдатская шинель. В это время мимо них к колодцу прошли две дамы: одна пожилая, другая молоденькая. Одеты они были с большим вкусом. молодая очень понравилась Печорину своей грацией. Грушницкий сказал, что это и есть Литовские, а после стал разговаривать намеренно громко, чтобы княжна обратила на него внимание, и добился своего: она посмотрела на него долгим любопытным взглядом. Печорин заметил, что у девушки очень красивые глаза. Затем они с Грушницким расстались.

Григорий Александрович немного погулял по виноградным аллеям, но стало жарко, и он отправился домой. проходя мимо сернокислого источника, офицер увидел, что Грушницкий намеренно уронил свой стакан и безуспешно пытается его поднять, всем своим несчастным видом показывая, как мешает ему раненая нога. К юнкеру подбежала княжна Мэри и подала стакан, покраснев при этом ужасно. Когда Грушницкий хотел поблагодарить ее, девушка была уже далеко. Проходя через какое-то время с матерью мимо раненого, она приняла чинный и важный вид.

Заметив Печорина, юнкер обратил его внимание на поступок девушки, но Григорий Александрович заявил, что в нем нет ничего особенного: ему хотелось позлить фата. Приятели вместе спустились в город и проследовали мимо дома Литовских — одного из лучших домов Пятигорска, где увидели княжну, сидящую у окна. Она благосклонно улыбнулась юнкеру и с негодованием посмотрела на Печорина, разглядывавшего ее в лорнет.

Через два дня к Григорию Александровичу зашел доктор Вернер. Это был человек, наружность которого на первый взгляд неприятно поражает, но потом о ней совершенно забываешь благодаря его уму. Они с Печориным были приятелями, отлично друг друга понимали и всегда находили, о чем поговорить. Печорин попросил Вернера рассказать ему здешние новости и услышал, что княжна думает, будто Грушницкий разжалован в солдаты из-за дуэли, а княгиня удивлена, почему Григорий Александрович не приходит к ним с визитом, и рассказывает всем о его похождениях в Петербурге, Мэри же слушает эти светские сплетни с большим вниманием. Еще доктор упомянул, что в город приехал а молодая дама, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая и очень больная. У нее на щеке родинка. Эта новость весьма заинтересовала Печорина: по описанию он узнал свою давнюю возлюбленную, с которой расстался несколько лет назад.

После обеда Григорий Александрович отправился на бульвар. Около Литовских собрался небольшой кружок молодых людей. Печорин сел на скамейку, остановил двух знакомых офицеров и начал рассказывать им смешные истории и анекдоты. Понемногу все мужчины, окружавшие княжну, покинули ее и перешли к Григорию Александровичу, что раздосадовало Мэри, хотя она изо всех сил старалась казаться равнодушной. Грушницкий следил за княжной хищным взглядом, И Печорин был уверен, что завтра же он попросит кого-нибудь, чтобы его представили Литовским.

Григорий Александрович всячески старался раздразнить любопытство княжны. Он не хотел быть ей представленным, но старался отвлечь от нее всех ее обожателей. Когда девушка пожелала купить персидский ковер, он переплатил сорок рублей и сам купил его, а вечером провел мимо окон Мэри своего коня, покрытого этим ковром, что привело княжну в бешенство. Грушницкий нашел случай познакомиться с Лиговскими и теперь проводил с ними много времени. Печорин сказал приятелю, будто княжна наверняка уже в него влюблена. Тот покраснел и надулся, хотя было ясно, что это наблюдение ему приятно.

Однажды Григорий Александрович встал поздно и пришел к источнику, когда там никого уже не было. Он думал о Вере — женщине с родинкой на щеке — и вдруг увидел ее в прохладной тени грота. Они оба сразу почувствовали, что все так же любят друг друга. Вера рассказала, что второй раз вышла замуж, что муж ее стар, богат и страдает ревматизмом и что она уважает его как отца. Оказалось, что муж — дальний родственник княгини и Вера часто бывает у них, поэтому Печорин дал слово познакомиться с Лиговскими и волочиться за Мэри, чтобы отвлечь внимание от своей связи с Верой. Вернувшись домой, Печорин сел на коня и ускакал в степь, чтобы развеяться: давняя возлюбленная действительно выглядела очень больной. Было уже шесть часов, когда он вспомнил, что пора обедать. Возвращаясь, Григорий Александрович увидел кавалькаду всадников, возглавлял которую Грушницкий с княжной Мэри. Поздно вечером, встретив юнкера, возвращавшегося от Литовских, Печорин заявил, что, если захочет, завтра же будет у княгини и даже намерен поухаживать за княжной, только подождет. пока ей наскучит Грушницкий.

Прошло около недели, а Григорий Александрович все еще не познакомился с Литовскими. Как-то у источника он встретился с Верой, упрекнувшей его, что он не бывает в доме у княгини, и на следующий вечер Печорин решил отправиться на бал в ресторацию. На балу он пригласил Мэри на вальс и получил настоящее удовольствие: танцевала она превосходно. После танца они начали беседовать, и девушка дала понять, что двери ее дома закрыты для Печорина. Тут к княжне подошел сильно пьяный господин в сопровождении драгунского офицера и пригласил девушку на мазурку. Мэри растерялась: мать ее находилась далеко, знакомых кавалеров рядом не было, и заступиться за девушку было некому. Но Григорий Александрович крепко взял пьяного господина за руку и веско сказал, что княжна обвешала танцевать мазурку с ним.

Господин удалился, а Мэри, поблагодарив Печорина, рассказала все матери. Княгиня тут же пригласила офицера бывать у них. Во время мазурки Мэри и Григорий Александрович заговорили о Грушницком. Княжна пожалела его, а Печорин будто к слову упомянул, что приятель — юнкер. Девушка была несколько разочарована отсутствием романтической истории разжалования за дуэль. На следующий вечер, гуляя по бульвару, Григорий Александрович встретил Грушницкого. который поблагодарил его за помощь княжне на балу и признался, что любит ее. Они вместе отправились к княгине.

Чуть позже в гостиную вошла Вера. Литовская представила ей Печорина, и тот весь вечер был очень любезен и развлекал гостей. Пока княжна пела, Вера предупредила возлюбленного, что не хочет его знакомства со своим мужем. Когда Мэри спросила, понравилось ли офицеру ее пение, тот дерзко ответил, что любит музыку лишь после обеда, потому что под нее хорошо спится, и оставшуюся часть вечера провел с Верой, вдоволь наговорившись с ней о прошлом. С этого дня Печорин стал часто видеться с княжной и много рассказывал ей о себе, будто нарочно стараясь показать себя с самой плохой стороны, поэтому девушка заинтересовалась им не на шутку.

Однажды к приятелю зашел Грушницкий с радостной новостью: его произвели в офицеры. Бывший юнкер решил не видеться с княжной, пока не будет готов новый мундир, на который он возлагал большие надежды. Вечером Печорин опять долго разговаривал с Мэри, красуясь своим разочарованием в жизни, и добился того, что девушка явно начала упрекать себя в холодности к нему. Тем временем Вера мучила его своей ревностью и требовала, чтобы Григорий Александрович доказал свою любовь, Проследовав за ней в Кисловодск, куда она с мужем отправляется послезавтра. Они будут жить в одном доме с княгиней, но та приедет позже, а рядом есть пустая квартира, принадлежащая тому же хозяину. Печорин обещал и тотчас нанял эту квартиру.

Назавтра должен был состояться бал, и зашедший к Григорию Александровичу Грушницкий радостно объявил, что мундир готов и он собирается пригласить княжну на мазурку. Вечером Печорин встретился с Мэри и сам пригласил ее на мазурку. На следующий день, войдя в зал, Григорий Александрович сразу увидел Грушницкого с княжной. Девушка, явно скучая, слушала собеседника в новом мундире с неимоверной величины эполетами. Весь вечер бывший Юнкер старался не отходить от княжны, а та явно тяготилась его вниманием. То, что мазурка оказалась отдана Печорину, чрезвычайно взбесило Грушницкого, и за ужином он долго о чем-то шептался с драгунским офицером.

Утром Вера уехала в Кисловодск. Григорий Александрович заходил к княгине, но Мэри не вышла, сказавшись больной, и он вдруг понял, что ему чего-то не хватает. Уж не влюбился ли он? На следующий день им удалось встретиться наедине. Девушка была очень Взволнована и пыталась вызвать его на откровенность, но Григорий Александрович отвечал очень холодно. А позже по городу поползли слухи, что Печорин женится на княжне Мэри. Офицер догадался, что эти слухи распространяет Грушницкий.

Через несколько дней Печорин последовал за Верой в Кисловодск и каждый день Встречался с ней у источника. Вскоре в городе появился н Грушницкий, делавший вид, что не замечает бывшего приятеля. Наконец приехали Литовские. Княгиня не отходила от дочери, а Вера нещадно ревновала Печорина к княжне.

Как-то, возвращаясь с верховой прогулки, Григорий Александрович оказался с Мэри один на один. Они переезжали быструю речку, и внезапно девушке стало дурно. Печорин обнял ее, чтобы помочь, а потом поцеловал в щеку. Мэри призналась ему в любви, вынуждая сделать ответное признание, но услышала в ответ равнодушное – «зачем?». Княжна стегнула лошадь хлыстом и ускакала. Григорий Александрович же уехал в горы, провел там время до самой ночи, а возвращаясь, в одном из домов заметил свет и заглянул в окно. Там шла военная пирушка. Он увидел Грушницкого с драгунским капитаном, которые говорили о нем. Драгун излагал свой план: Грушницкий вызывает Печорина на дуэль с условием стреляться с шести шагов. Хитрость состоит в том, что пуль в пистолеты капитан не положит, но противник знать этого не будет и струсит, а они насладятся этим зрелищем. К восторгу всех присутствующих Грушницкий согласился.

На следующее утро княжна потребовала, чтобы Печорин прямо сказал, любит ли он ее, и Григорий Александрович ответил, что не любит. Он понимал, что поступил неблагородно по отношению к девушке, но сама мысль о женитьбе внушала ему отвращение: превыше всего он ценил свободу.

Через пару дней в Кисловодск приехал фокусник, и все общество собралось на концерт. Вера прислал а Печорину записку, что муж ее уехал, а она купала билеты всей прислуге и будет ждать возлюбленного вечером у себя. Княгиня тоже отправилась на концерт, и в доме остались только Вера и Мэри. Вечером Григорий Александрович заглянул в зал, убедился, что княгиня и прислуга там, и пошел к Вере. По дороге ему показалось, что за ним кто-то следит. Около двух часов ночи он уходил от Веры через окно и не удержался, чтобы не заглянуть в
окно княжны, в котором горел свет. Мэри сидела на своей постели и была очень грустна.

Он спрыгнул с балкона, и его настигли драгунский капитан и Грушницкий. Печорин ударил капитана кулаком по голове, сшиб его с ног и бросился в свою комнату, где быстро разделся и лег. Вскоре в дверь постучали. Григорий Александрович отвечал, что спит.

На следующий день он случайно оказался свидетелем разговора, который решил участь Грушницкого. Последний рассказывал, что был свидетелем того, как ночью Печорин спускался с балкона княжны Мэри. Внезапно бывший юнкер поднял глаза и Увидел Григория Александровича, который обвинил его в клевете. Грушницкий не согласился отказаться от своих слов и получил вызов на дуэль. Драгyн заявил, что будет его секундантом.

После этого Печорин пошел к Вернеру, поведал о своих отношениях с Верой, о ночных событиях и о подслушанном ранее заговоре и попросил стать его секундантом. Доктор отправился к Грушницкому согласовывать условия дуэли, а вернувшись, сказал, что случайно услышал там пару фраз, из которых понял, что заговор изменился: пистолет Грушницкоro будет заряжен. Вернер попытался отговорить Григория Александровича от дуэли, но тот был непреклонен.

В два часа ночи Печорин еще не спал, Он думал о прожитой жизни н был готов к любому исходу поединка. Рано утром он принял нарзановую ванну, а вернувшись из купальни, уже нашел у себя доктора. Они верхом отправились к месту дуэли. долго ехали молча, только Вернер спросил, написал ли Печорин завещание, и офицер ответил, что это совершенно лишнее. противники уже ждали их. Доктор предложил дуэлянтам объясниться и обойтись без поединка.

Печорин заявил, что готов, Грушницкий тоже согласился было, но узнав, что Григорий Александрович требует публичного извинения и Отказа от клеветы, решил стреляться. Печорин предложил провести дуэль на узкой площадке над пропастью, чтобы убитый или раненый соперник упал в пропасть, а после доктор вынет пулю из тела, н смерть можно будет объяснить несчастным Случаем. Бросили жребий. Первому выпало стрелять Грушницкому. Он оказался перед тяжким выбором, так как понимал, что целится в безоружного, а условия поединка смертельны. Он начал было целиться и вдруг опустил дуло пистолета, сказав «не могу», но драгун обозвал его трусом, и Грушницкий выстрелил. Пуля оцарапала Печорину калено. после Грушницкий с капитаном обнялись, и первый занял место на краю площади.

Тут Григорий Александрович покончил с Фарсом, сказав, что секундант противника, вероятно, забыл положить пулю в его пистолет, и попросил перезарядить. Растерявшийся драгун не соглашался, утверждая, что это против правил, тогда Печорин предложил ему завтра драться на тех же условиях. Грушницкий стоял смущенный и мрачный. Доктор зарядил пистолет. Григорий Александрович еще раз предложил бывшему приятелю отказаться от клеветы и извиниться, но тот отказался. Печорин выстрелил. Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было.

Григорий Александрович отправился домой, и на сердце у него был камень. Не доезжая слободки, он повернул лошадь и целый день блуждая в горах, на квартиру вернулся, когда солнце уже салилось. дома лакей подал ему две записки. Первая была от Вернера. Тот сообщал, что пуля из трупа вынута и доказательств против Печорина нет. Во второй записке Вера писала, что во всем призналась мужу, тот велел закладывать лошадей и сейчас они уезжают. Она говорила о горечи своей любви и прощалась навсегда. Григорий Александрович, как безумный, вскочил на коня и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Он беспощадно гнал коня, пока тот не упал замертво. Ноги не слушались Печорина. Он упал на траву и долго горько плакал. Пешком вернувшись в Кисловодск рано утром, Григорий Александрович лег в постель и заснул мертвым сном. Он проспал до самого вечера, когда появился Вернер с известием, что о дуэли узнали.

Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру. Вид с трех сторон у меня чудесный. Пойду к Елизаветинскому источнику: там собирается все водяное общество.

* * *

Я пошел бульваром, вдруг встретил Грушницкого! Я познакомился с ним в действующем отряде. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему едва ли двадцать один год. Он из тех людей, которых трогают только исключительные страдания. Производить эффект – их наслаждение; Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он не знает людей, потому что занимался только собою. Его цель – сделаться героем романа. Грушницкий слывет храбрецом, но он махает шашкой, зажмуря глаза. Но вообще Грушницкий довольно мил и забавен.

Он рассказал мне, что тут довольно скучно. Из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью. В эту минуту они как раз прошли мимо нас. Грушницкий успел принять драматическую позу и сказал по-французски, как он ненавидит людей. Княжна одарила оратора любопытным взором. Тут Грушницкий уронил стакан и не мог его поднять: больная нога. Княжна Мери подала стакан; через минуту она вышла из галереи с матерью.

Грушницкий заявил, что она ангел, я не согласился — мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противоречить. Признаюсь еще, я позавидовал. Честно признаюсь себе.

Нынче зашел ко мне доктор Вернер, он русский и замечательный. Скептик и материалист, а вместе с этим поэт. Он изучал струны сердца, но никогда не умел воспользоваться этим; так отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Он насмехался над больными; но раз плакал над умирающим солдатом… У него был злой язык. Вернер был мал ростом, и худ, и слаб; одна нога короче, огромная голова. Черные глаза проникали мысли. Опрятная одежда черного цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем, и это льстило ему. Мы сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен.

Я лежал на диване, когда Вернер взошел в мою комнату. Я попросил сказать, что ему сказала княгиня Лиговская обо мне, а княжна о Грушницком. Он сказал, что княжна уверена, что Грушницкий разжалован в солдаты за дуэль…

Судьба заботится, чтобы мне не было скучно. Я попросил описать княгиню и ее дочь.

– Княгиня – женщина сорока пяти лет, – отвечал Вернер, – очень любит молодых людей: княжна смотрит на них с некоторым презрением. Сегодня у них была какая-то дама, хорошенькая, но больная… Среднего роста, блондинка, а на правой щеке родинка.

– Родинка… неужели она! – пробормотал я. Когда он ушел, то ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала…

После обеда я пошел на бульвар и переманил анекдотами у княжны всю публику.

Мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня ненавидит; У Грушницкого таинственный вид: ходит, никого не узнает; нога его вдруг выздоровела. Я смутил его, сказав, что княжна его любит. Он ответил, что говорил с княжной, и она отметила меня дурно.

Я с серьезным видом отвечал, чтобы он берегся – княжна признает только платоническую любовь и бросит его, как только ей станет с ним скучно. На что Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад и вперед по комнате. Я внутренно хохотал.

* * *

Мне грустно. Я думал о той молодой женщине с родинкой и вдруг встретил ее. Это была Вера! Она снова была замужем, хотя в прошлый раз это ее не остановило. Ее лицо выражало глубокое отчаянье, на глазах сверкали слезы. Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий поцелуй.

Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем-старичком. Она его уважает, как отца, – и будет обманывать, как мужа… Вера больна, очень больна. Она не заставляла меня клясться в верности — она вверилась мне снова с прежней беспечностью, – я ее не обману: она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть.

Наконец мы расстались. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать — на душе становится легко, усталость тела побеждает тревогу ума. Вдруг я заметил за кустами шумную кавалькаду, впереди ехал Грушницкий с княжною Мери, которую я напугал и смутил, неожиданно выехав из за кустов.

Вечером встретил Грушницкого – сказал мне, что ужасно рассердил княжну. Я не расстроился и пообещал легко напросится к ним в дом, если захочу.

Прошла почти неделя, а я еще не познакомился с Лиговскими. Жду удобного случая. Встретил Веру, получил заслуженный упрек:

– Ты не хочешь познакомиться с Лиговскими?.. Мы только там можем видеться…

Кстати: завтра бал в зале ресторации, и я буду танцевать с княжной мазурку.

Все съехались на бал. Подслушал жалобу одной толстой дамы драгунскому капитану, о том, что пренесносную княжну надо проучить. Тот пообещал помочь.

Я тотчас подошел к княжне, приглашая ее вальсировать. Она торжествовала. Сказал ей, что я вовсе не дерзкий и хочу просить прощения, но получил отказ.

Тут к княжне, после разговора драгунским капитаном, пристал пьяный господин. Вступился за княжну, сказав, что она танцует со мной. Тут же поднялся в глазах княжны и ее матери. Не забыл сказать ей, что Грушницкий всего лишь юнкер.

Грушницкий поблагодарил за спасение княжны. В девятом часу мы вместе пошли к княгине. Вера тоже была – попросила понравиться княжне, чтобы чаще видеться.

В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в разговор княжны и Грушницкого, был отвергнут и с притворной досадою наконец удалился. Остальной вечер провел возле Веры и наговорился о старине… За что она меня так любит, право, не знаю!

Все эти дни я ни разу не отступил от своей системы. Княжне начинает нравиться мой разговор, и она начинает видеть во мне человека необыкновенного. Всякий раз, как Грушницкий подходит к ней, я оставляю их вдвоем, чем расстраиваю ее.

Решительно, Грушницкий ей надоел. Еще два дня не буду с ней говорить.

Я часто себя спрашиваю, зачем я добиваюсь любви молоденькой девочки, на которой никогда не женюсь? Вера меня любит больше. Из зависти к Грушницкому?

А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок; его надо сорвать и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти.

* * *

Грушницкий произведен в офицеры. Но солдатская шинель была лучше, выделяла его.

Вечером все отправились к провалу. Я подал руку княжне. Напугал ее злословием об общих знакомых. После признался, что в детстве меня не принимали, и поэтому я стал таким жестоким и черствым. Этим вызвал несказанную жалость и сострадание княжны. Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это уж знаю – вот что скучно!

Нынче я видел Веру. Она замучила меня своею ревностью к княжне. Сказала, что переезжает в Кисловодск. Я обещал тоже переехать.

Грушницкий пришел ко мне и объявил, что завтра к балу будет готов его мундир.

За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий в сиянии армейского пехотного мундира. Очень сильно надушился и побежал звать княжну на мазурку. Через полчаса и я отправился. Мне было грустно… Неужели мое единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды?

Войдя в залу, шуткой поддержал княжну в разговоре с Грушницким, что шинель была лучше, Грушницкий в гневе убежал. Княжна его уже ненавидит.

Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я прижал ее маленькую ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть. Я возвратился в залу очень доволен собой.

Решительно против меня составляется враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой храбрый вид… Очень рад; я люблю врагов. Они волнуют мне кровь.

Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла, – больна. Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!

Утром встретил княжну. Она меня прогнала, несмотря на мои извинения.

Ко мне зашел Вернер. Сказал, что все в городе думают, что я женюсь на княжне. Про меня уж распущены в городе дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!

Вот уж три дня, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру. Мне часто кажется, что едет карета княжны, но той все нет. Грушницкий с своей шайкой тоже здесь.

Наконец они приехали княгиня и княжна. Неужто я влюблен? Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать.

Переводил лошадь княжны через брод. Княжне стало дурно, я поймал ее и поцеловал. Она в порыве сказала, что любит меня. Я ответил, что не знаю, зачем любить – княжна немедленно ускакала вперед и стала очень нервной.

Я поскакал в горы развеяться. Случайно подслушал заговор против меня. Решили, что Грушницкий вызовет меня на дуэль, но пистолеты будут незаряженными, чтобы напугать меня. Я вернулся домой, волнуемый различными чувствами. Берегись, Грушницкий!

Поутру я встретил княжну у колодца. Честно сказал ей, что не люблю ее. Она побледнела. Я пожал плечами и ушел.

Я иногда себя презираю… не оттого ли я презираю и других?.. Но я категорически не хочу жениться… Может из-за гадалки, которая в детстве сказала мне, что я умру от жены?

Вчера приехал фокусник Апфельбаум. Все собираются идти смотреть удивительного фокусника; я же получил записку от Веры с приглашением придти в ней в этот момент.

Когда пробился к Вере, мне показалось, что кто-то следит за мной, но я не остановился и забрался на балкон к Вере. Разуверил ее, что собираюсь жениться на княжне.

* * *

Около двух часов я спустился от Веры и заменил в другом окне княжну Мери. Она сидела на своей постели, скрестив на коленях руки. Она сидела неподвижно, опустив голову на грудь; пред нею на столике была раскрыта книга, но мысли ее были далеко…

В эту невидимая рука схватила меня за плечо. Это были Грушницкий и капитан. Я сумел вырваться и убежать.

Поутру все говорили о ночном нападении черкесов. В ресторации Грушницкий рассказывал всем, что это я вчера лазил в дом княжны.

Я подошел к нему и сказал медленно и внятно, что если он не откажется от этих слов и не извиниться, у нас будет дуэль. Он не извинился, ну что ж…

Я пошел прямо к Вернеру рассказал ему все. Теперь дело выходило из границ шутки. Доктор согласился быть моим секундантом и пошел к моим противникам договариваться о дуэли на шести шагах. По возвращении он сказал мне, что случайно услышал заговор и будет заряжен пистолет только Грушницкого, хотя сам Грушницкий против этого.

Я отказался говорить им, что мы догадались о заговоре, я и так не поддамся.

* * *

Всю ночь не мог уснуть. Вдруг я умру? Что ж? потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения.

Утром встретил доктора и мы поехали. Сказал ему не печалиться и что завещание мне нужно — наследники найдутся сами.

Мы взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем. На предложение извиниться Грушницкий снова отказался. Значит мы будем стреляться…

Доктор опять посоветовал мне раскрыть заговор, я снова отказался и предложил перенести дуэль на вершину скалы. В этом случае, кто будет ранен, полетит вниз и разобьется; пулю доктор вынет. И тогда можно будет легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Все согласились.

Я поставил Грушницкого в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей.

Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могло проснуться великодушие, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость должны были торжествовать… По жребию, первый стрелял Грушницкий.

Я стал на углу площадки. Грушницкий стал против меня. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб… И по началу он не смог выстрелить, потом под насмешками выстрелил, оцарапав мне ногу, и я упал, но вперед.

Я подозвал доктора и во всеуслышание попросил его зарядить мой пистолет, раскрыв заговор. Начались крики возмущения, но сам Грушницкий согласился. Я в последний раз предложил ему извиниться и после его отказа выстрелил. Спускаясь по тропинке вниз, я заметил окровавленный труп Грушницкого. У меня на сердце был камень.

Дома Вернер подал мне две записки: одну от него, другую… от Веры. В первой он говорил, что все списано на несчастный случай и я могу спать спокойно… если смогу…

В записке от Веры было прощание. Она говорила, что муж узнал об их отношениях и вызвал коляску. Также она исповедовалась… писала что я особенный, что любит меня несмотря ни на что, что принесла жертву сознательно, надеясь, что это будет не напрасно… Еще просила не жениться на Мери.

Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на коня и помчался за ней. Я скакал так, что конь мой издох; я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал. Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул.

Взошел доктор: он был нахмурен и не протянул мне руки. Сказал, что он от княгини Лиговской; дочь ее больна – расслабление нервов… И пришел он меня предупредить – комендант подозревает дуэль и скоро меня ушлют куда-нибудь.

На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться в крепость Н., я зашел к княгине проститься. Она просила меня быть с нее дочерью, на что я ответил отказом. В разговоре с самой Мери, выглядевшей совсем плохо, еще раз честно сказал, что не люблю ее и она должна ненавидеть меня.

Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска.

И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее. спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я бы не ужился с этой долею!

Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, – а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом… Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине – чего бы, кажется, больше? – зачем тут страсти, желания, сожаления?.. Однако пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят, утром собирается все водяное обшество.

* * *

Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.

Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум. Эти дамы очень милы; и долго милы! Всякий год их обожатели сменяются новыми, и в этом-то, может быть, секрет их неутомимой любезности. Подымаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, я обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды. Они пьют – однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют и жалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодец кислосерной воды, они принимают академические позы: штатские носят светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжи. Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают.

Наконец вот и колодец… На площадке близ него построен домик с красной кровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя. Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, – бледные, грустные.

Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод. Между ними были два-три хорошеньких личика. Под виноградными аллеями, покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые шляпки любительниц уединения вдвоем, потому что всегда возле такой шляпки я замечал или военную фуражку или безобразную круглую шляпу. На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи.

Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу домика, стал рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос:

– Печорин! давно ли здесь?

Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня. Грушницкий – юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект – их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами – иногда тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.

Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель – сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую солдатскую шинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле; он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..

Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать. Приезд его на Кавказ – также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?» – и так далее.

Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк, останется вечною тайной между им и небесами.

Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен. Мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я думаю, старается!

Мы встретились старыми приятелями. Я начал его расспрашивать об образе жизни на водах и о примечательных лицах.

– Мы ведем жизнь довольно прозаическую, – сказал он, вздохнув, – пьющие утром воду – вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру – несносны, как все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель – как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.

В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты были по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего! На второй было закрытое платье gris de perles1
Серо-жемчужного цвета (фр.).

Легкая шелковая косынка вилась вокруг ее гибкой шеи.

Ботинки couleur puce2
Красновато-бурого цвета (фр.).

Стягивали у щиколотки ее сухощавую ножку так мило, что даже не посвященный в таинства красоты непременно бы ахнул, хотя от удивления. Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-то девственное, ускользающее от определения, но понятное взору. Когда она прошла мимо нас, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышит иногда записка милой женщины.

– Вот княгиня Лиговская, – сказал Грушницкий, – и с нею дочь ее Мери, как она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня.

– Однако ты уж знаешь ее имя?

– Да, я случайно слышал, – отвечал он, покраснев, – признаюсь, я не желаю с ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?

– Бедная шинель! – сказал я, усмехаясь, – а кто этот господин, который к ним подходит и так услужливо подает им стакан?

– О! – это московский франт Раевич! Он игрок: это видно тотчас по золотой огромной цепи, которая извивается по его голубому жилету. А что за толстая трость – точно у Робинзона Крузоэ! Да и борода кстати, и прическа? la moujik3
По-мужицки (фр.).

– Ты озлоблен против всего рода человеческого.

– И есть за что…

– О! право?

В это время дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Грушницкий успел принять драматическую позу с помощью костыля и громко отвечал мне по-французски:

– Mon cher, je hais les hommes pour ne pas les mepriser car autrement la vie serait une farce trop degoutante4
Милый мой, я ненавижу людей, чтобы их не презирать, потому что иначе жизнь была бы слишком отвратительным фарсом (фр.).

Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взором. Выражение этого взора было очень неопределенно, но не насмешливо, с чем я внутренно от души его поздравил.

– Эта княжна Мери прехорошенькая, – сказал я ему. – У нее такие бархатные глаза – именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу.

– Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади, – сказал Грушницкий с негодованием.

– Mon cher, – отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон, – je meprise les femmes pour ne pas les aimer car autrement la vie serait un melodrame trop ridicule5
Милый мой, я презираю женщин, чтобы не любить их, потому что иначе жизнь была бы слишком нелепой мелодрамой (фр.).

Я повернулся и пошел от него прочь. С полчаса гулял я по виноградным аллеям, по известчатым скалам и висящим между них кустарникам. Становилось жарко, и я поспешил домой. Проходя мимо кислосерного источника, я остановился у крытой галереи, чтоб вздохнуть под ее тенью, это доставило мне случай быть свидетелем довольно любопытной сцены. Действующие лица находились вот в каком положении. Княгиня с московским франтом сидела на лавке в крытой галерее, и оба были заняты, кажется, серьезным разговором.

Княжна, вероятно допив уж последний стакан, прохаживалась задумчиво у колодца. Грушницкий стоял у самого колодца; больше на площадке никого не было.

Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль, и все напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.

Княжна Мери видела все это лучше меня.

Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего не видала, кажется, тотчас же успокоилась. Когда Грушницкий открыл рот, чтоб поблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту она вышла из галереи с матерью и франтом, но, проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный и важный – даже не обернулась, даже не заметила его страстного взгляда, которым он долго ее провожал, пока, спустившись с горы, она не скрылась за липками бульвара… Но вот ее шляпка мелькнула через улицу; она вбежала в ворота одного из лучших домов Пятигорска, за нею прошла княгиня и у ворот раскланялась с Раевичем.

Только тогда бедный юнкер заметил мое присутствие.

– Ты видел? – сказал он, крепко пожимая мне руку, – это просто ангел!

– Отчего? – спросил я с видом чистейшего простодушия.

– Разве ты не видал?

– Нет, видел: она подняла твой стакан. Если бы был тут сторож, то он сделал бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем, очень понятно, что ей стало тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу, когда ступил на простреленную ногу…

– И ты не был нисколько тронут, глядя на нее в эту минуту, когда душа сияла на лице ее?..

Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя. Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство – было зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно ненакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самлюбие), который бы не был этим поражен неприятно.

Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..

Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.

Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, – поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом… Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника. У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы не один добряк прослыл пошлым дураком; его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных, – больные взбеленились, почти все ему отказали. Его приятели, то есть все истинно порядочные люди, служившие на Кавказе, напрасно старались восстановить его упадший кредит.

Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной: оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин.

Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его одежде заметны были вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались в светло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно черного цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился за это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию. Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги! Вот как мы сделались приятелями: я встретил Вернера в С… среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях: каждый был убежден в разных разностях.

– Что до меня касается, то я убежден только в одном… – сказал доктор.

– В чем это? – спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.

– В том, – отвечал он, – что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.

– Я богаче вас, сказал я, – у меня, кроме этого, есть еще убеждение – именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.

Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим вечером.

Я лежал на диване, устремив глаза в потолок и заложив руки под затылок, когда Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в угол, зевнул и объявил, что на дворе становится жарко. Я отвечал, что меня беспокоят мухи, – и мы оба замолчали.

– Заметьте, любезный доктор, – сказал я, – что без дураков было бы на свете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово – для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим. Остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мне какую-нибудь новость.

Утомленный долгой речью, я закрыл глаза и зевнул…

Он отвечал подумавши:

– В вашей галиматье, однако ж, есть идея.

– Две! – отвечал я.

– Скажите мне одну, я вам скажу другую.

– Хорошо, начинайте! – сказал я, продолжая рассматривать потолок и внутренно улыбаясь.

– Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь из приехавших на воды, и я уж догадываюсь, о ком вы это заботитесь, потому что об вас там уже спрашивали.

– Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе друг друга.

– Теперь другая…

– Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?

– Вы очень уверены, что это княгиня… а не княжна?..

– Совершенно убежден.

– Почему?

– Потому что княжна спрашивала об Грушницком.

– У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она уверена, что этот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль.

– Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении…

– Разумеется.

– Завязка есть! – закричал я в восхищении. – Об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно.

– Я предчувствую, – сказал доктор, – что бедный Грушницкий будет вашей жертвой…

– Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.

– Достойный друг! – сказал я, протянув ему руку.

Доктор пожал ее с чувством и продолжал:

– Если хотите, я вас представлю…

– Помилуйте! – сказал я, всплеснув руками, – разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную…

– И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?..

– Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня не понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, – продолжал я после минуты молчания, – я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они за люди?

– Во-первых, княгиня – женщина сорока пяти лет, – отвечал Вернер, – у нее прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках красные пятна. Последнюю половину своей жизни она провела в Москве и тут на покое растолстела. Она любит соблазнительные анекдоты и сама говорит иногда неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь ее невинна как голубь. Какое мне дело?.. Я хотел ей отвечать, чтоб она была спокойна, что я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а дочь Бог знает от чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной воды и купаться два раза в неделю в разводной ванне. Княгиня, кажется, не привыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышни пустились в ученость, и хорошо делают, право! Наши мужчины так не любезны вообще, что с ними кокетничать, должно быть, для умной женщины несносно. Княгиня очень любит молодых людей: княжна смотрит на них с некоторым презрением: московская привычка! Они в Москве только и питаются, что сорокалетними остряками.

Мария Лиговская. В романе использует княжна Мери, чтобы подчеркнуть ее статус.

Вот княгиня Лиговская, – сказал Грушницкий, – и с нею дочь ее Мери, как она ее называет на английский манер.

Эта княжна Лиговская

Возраст

Точно не известно, но вероятно около 16.

зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки

А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души!

Отношение к Печорину

По началу пренебрежительное и негативное:

Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку.

В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня решительно ненавидит;

Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе

она с тобой накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке

княжне также не раз хотелось похохотать, но она удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли: она находит, что томность к ней идет, – и, может быть, не ошибается

В тоже время достаточно гордая. Вызывала зависть у других женщин.

враждебные намерения против милой княжны

мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?

И чем она гордится? Уж ее надо бы проучить

Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка! Вообразите, толкнула меня и не извинилась, да еще обернулась и посмотрела на меня в лорнет

проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный и важный – даже не обернулась

Самая большая по размеру повесть, входящая в роман, вышедший в 1840 году, который написал Лермонтов - «Княжна Мери». Писатель использует форму журнала, дневника, для того чтобы открыть читателю характер главного героя, всю его противоречивость и сложность. О происходящем рассказывает главный участник, находящийся в гуще событий. Он не оправдывается и не обвиняет никого, он просто раскрывает свою душу.

"Княжна Мери", краткое содержание журнала (за 11, 13, 16, 21 мая)

Пятигорск

В Пятигорске у источника Печорин встречает своеобразное составленное из столичной знати на время лечения на водах. Здесь он неожиданно встречает знакомого юнкера, бывшего сослуживца, раненого в ногу. Грушницкий не нравился Печорину из-за пустого позерства, тот пытался произвести впечатление на барышень, важно вещая глупости по-французски.

О проходивших мимо дамах Грушницкий сообщил, что это Лиговские, княгиня и ее дочь Мери. Как только княжна подошла ближе, Грушницкий с пафосом проговорил одну из своих пустых фраз. Обернувшись, девушка задержала на нем свой серьезный долгий взгляд. Позже герой стал свидетелем того, как княжна тайком подала Грушницкому стакан, который тот пытался поднять с земли, опираясь на костыль. Юнкер был в восторге. Печорин позавидовал юноше, но признался в этом только себе, так как любил позлить энтузиастов. Всю жизнь Печорин страстно противоречил не только другим, но даже своему сердцу либо рассудку.

Доктор Вернер, старый приятель, поделился светскими новостями, сказав, что видел у Лиговских только что приехавшую родственницу - молодую хорошенькую блондинку болезненного вида, с Печорину эта дама была знакома.

Печорин от скуки раззадоривал Грушницкого и злил княжну. В гроте у колодца он случайно встретил упомянутую доктором блондинку Веру, с которой у него когда-то был страстный роман. Она упрекнула его в том, что никогда ничего не получала от отношений с ним, кроме страданий и попросила начать ухаживать за княжной Лиговской, чтобы отвлечь внимание своего второго старого и ревнивого мужа от их возобновившегося романа. Печорин пишет в журнале, что никогда не становился рабом любимой женщины, а наоборот подчинял ее своей воле.

Грушницкий хвастается, что бывает у Лиговских и говорит о том, что княжна ненавидит Печорина, на что тот отвечает, что если захочет, завтра же завоюет ее расположение.

"Княжна Мери" краткое содержание журнала (за 22, 23, 29 мая )

Пятигорск

На балу в ресторане Печорин стал свидетелем того, как одна из дам, завидовавших красоте и изяществу княжны, попросила своего кавалера, драгунского офицера, проучить «эту пренесносную девчонку». Печорин пригласил княжну на тур вальса и во время танца попросил извинения за свое поведение. После вальса княжну, по наущению драгунского капитана, не совсем трезвый господин в грубом и унизительном тоне намеревался пригласить на мазурку. Печорин встал на защиту барышни, оттеснил обидчика, сказав, что она уже приглашена.

Княгиня Лиговская поблагодарила молодого человека и пригласила бывать у них в доме. Печорин стал бывать у Лиговских - с одной стороны, ради отношений с Верой, а с другой - из спортивного интереса проверить свою неотразимость на молодой, неопытной девушке. Вера страстно ревнует Печорина к княжне Мери и просит поклясться, что он никогда на ней не женится, и даже приглашает ночью на долгожданное свидание.

"Княжна Мери" краткое содержание журнала (за 3, 4, 5, 6, 7, 10, 11, 12, 14, 15июня)

Кисловодск

Грушницкий тоже ревнует бывшего приятеля к княжне, новоиспеченный офицер примкнул к партии недоброжелателей Печорина во главе с драгунским капитаном, который задумал его проучить, вызвав на дуэль и не зарядив пистолеты.

Спускаясь с балкона Веры, он был схвачен Грушницким и капитаном, вынужден был отбиваться и сбежал. Позже Грушницкий был вызван им на дуэль за сплетни о княжне, так как отвергнутый кавалер думал, что Печорин был у Мери.

Кисловодск

Дуэль окончилась в пользу Печорина. Грушницкий погиб, а Веру увез ревнивый муж. Прочитав записку любимой женщины, Печорин в попытке догнать ее загоняет лошадь и остается один, бесплодно мучаясь от любви. Княгиня Лиговская делает попытку помочь единственной дочери, спасти ее от страданий безответной любви. Она говорит Печорину, что готова отдать дочь за него замуж, потому что заботится не о богатстве, а счастье единственного дитя. В разговоре с княжной Печорин объяснил, что не может на ней жениться и покорится любому самому дурному ее мнению о нем. После того как княжна сказала, что ненавидит его, он поблагодарил, вышел. Вскоре он навсегда покинул Кисловодск.

Очень сложно, прочитав краткое содержание («Княжна Мери»), понять, почему современники Лермонтова назвали этот роман странным. Каждое поколение новых читателей пытается разгадать его загадки, но для этого нужно прочитать роман целиком.