Трифонов личная жизнь. «Одна большая и общая усталость» Юрий Трифонов. Школа имени Гнесиных

13.08.2019

Новый выпуск программы о настоящих личностях, их судьбах, поступках и взглядах на жизнь посвящен писателю Юрию Трифонову. В студии "Культа личности" его вдова Ольга Трифонова.
Ведущий – Леонид Велехов.

Леонид Велехов : Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ Личности". Она не про тиранов прошлого, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на окружающую жизнь.

Этот выпуск особый. Он посвящен замечательному писателю Юрию Трифонову, которого давно уже нет в живых, хотя он наш современник. Его книги о нас, о нашей жизни и о нашем не таком уж давнем прошлом. Том прошлом, с которым давно надо было бы расплеваться, как расплевались немцы с фашизмом, а Россия все никак не может. Видимо, потому что таких писателей, как Трифонов, плохо читает. 28 августа Юрию Валентиновичу Трифонову исполнилось бы 90 лет. Мы вспоминаем автора "Дома на Набережной", "Старика", "Обмена" с его вдовой, писательницей Ольгой Романовной Трифоновой .

(Видеосюжет о Юрии Трифонове. Закадровый текст:

Юрий Трифонов – замечательный русский писатель. Один из тех немногих советских писателей, из-за которых сталинистам – ни современным, ни будущим – никогда уже не удастся замолчать или переиначить правду о сталинском терроре. Один из тех миллионов советских людей, кто стал жертвой этого террора: в 12 лет Юрий и его сестра остались без родителей, которых забрали июньской ночью 1937 года. Через год мальчик написал маме в лагерь:

Стихи моей маме

Скоро будет круглый год

Как с тобой расстался я.

Я все помню ИХ приход

И как увели тебя.

Мы держались, но потом

Когда стала уходить

Завертелось все кругом

Окна, двери стали плыть

И по лестнице крутой

Провожали мы тебя

И махала ты рукой

Забывая про себя.

Мы столпились у окна

В сером сумраке ночи

Поднятые ото сна

И от горя хоть кричи

Она вышла из дверей,

Оглянулася назад.

И кивнула головой

Увидав наш грустный ряд.

Твердым шагом шла она

Не боялась ничего

И на суд она пошла

Не страшася ничего.

В теплом, сером пиджачке

Обернулася на нас...

И махнула нам рукой

Может быть в последний раз...

Через всю жизнь Трифонова прошла эта боль утраты родителей и родного дома, украденного детства. Но эта боль не разрушила его, а сформировала как личность и как художника. Он мог стать увенчанным наградами и привилегиями певцом счастливой советской жизни – собственно, так по молодости и начинал, написав повесть "Студенты", которая была его дипломной работой и за которую в 25 лет он получил Сталинскую премию. Но дальше он сделал другой выбор. Он заглянул в бездну морального падения, в которую сталинщина ввергла наше общество, уничтожая лучших, поощряя худших, заставляя людей идти на подлости и предательство. И написал об этом свои лучшие книги.

Он умер рано, ему было 55, и случилось это уже довольно давно, тридцать с лишним лет назад. Но "Дом на набережной", "Старик", "Обмен", "Время и место" – остались.)

Студия.

Леонид Велехов : Ольга Романовна, хочу начать совсем не с именинного, а, может быть, несколько обескураживающего вопроса. У вас нет такого ощущения, что Трифонов подзабыт?

Ольга Трифонова : Оно было. Но вот юбилей показал, что это не так. Потому что очень много людей приходило, пришло и приходит в музей. Я специально устроила его день рождения в Доме на Набережной. Это была такая "мстя" – вот вы его выгнали из этого дома, а 90 лет он будет справлять здесь. Люди стояли в коридоре, стояли на улице. Хотя никакого оповещения не было. Мы приглашали жителей дома.

Леонид Велехов : Переиздают, вообще, его книги?

Ольга Трифонова : Да.

Леонид Велехов : Много? Часто? Читают? Какие тиражи?

Ольга Трифонова : Не много. Но, знаете, хитрые издатели, например, такие, как АСТ, издали четыре тома плюс толстый том "Московских повестей", я думаю, очень большим тиражом. Но какой тираж – это всегда тайна. Узнать нельзя. Но думаю, что достаточный, чтобы рынок был насыщен на ближайшее время.

Леонид Велехов : Тиражи теперь пошли совсем другие. Как мы помним, издавали Юрия Валентиновича тиражами по 20-30 тыс. И это были маленькие тиражи, тем более для таких книг, которые люди передавали из рук в руки, перепечатывали, перефотографировали и Бог знает, что еще делали, чтобы прочитать.

Ольга Трифонова : Издавали и по миллиону, но не его.

Леонид Велехов : Про то и речь. А сегодня 20-30 тысяч это грандиозный тираж.

Ольга Трифонова : Конечно, выросло новое поколение. И там, конечно, какие-то свои кумиры. Тем не менее, для юбилея интерес большой.

Леонид Велехов : Неизбежно, что у всякого большого писателя, тем более, писателя, работавшего в такую специфическую эпоху, как советская, которая в свою очередь ставила перед писателями специфические задачи, из литературного наследия не все выживает, не все обретает бессмертие. У Трифонова что-то осталось в прошлом из его книг? Что вечно и что бессмертно – об этом мы еще поговорим.

Ольга Трифонова : Конечно, осталось, скажем с большевистской прямотой. "Студенты" остались, осталось "Утоление жажды", роман о строительстве канала Кара-Кумовского. Очень смешно сказал один человек на юбилее... Пришел какой-то очень милый, что называется, простой человек. Он сказал: "Я больше всего люблю его роман "Стакан воды"." (Смех в студии. ) Он имел в виду "Утоление жажды".

Леонид Велехов : Я догадался! Немного перепутал с пьесой Скриба.

Ольга Трифонова : Да. Так что, вот эти вещи отодвинулись. Я думаю, может быть, "Предварительные итоги" немножко покрылись патиной. К сожалению, мое любимое и, я считаю, лучшее, что было написано Юрием Валентиновичем, – роман "Время и место", тоже ушел немного. Тут ведь очень важно телевидение. Как только появляется сериал, сразу огромный интерес. Но неизменно the best – это "Дом на Набережной".

Леонид Велехов : Надо, чтобы "Время и место" Сережа Урсуляк поставил…

Ольга Трифонова : Я намекала ему – сначала тонко, потом довольно грубо, потом просто в лоб. Сережа человек мягкий, деликатный, безумно талантливый. Он как-то так отводит глаза и говорит: "Ну, да, конечно. Это было бы хорошо". Но я понимаю, если бы я ему сказала: "Вот деньги, Сережа, вот спонсор". Конечно, он бы это сделал.

Леонид Велехов : Вы упомянули "Студентов". А мы напомним, что это было то, что с чего началась трифоновская слава...

Ольга Трифонова : Да! И слава фантастическая. Это была народная слава. Сталинская премия – это оценил официоз.

Леонид Велехов : Сталинская премия причем при жизни Сталина, а это значит, что он сам читал…

Ольга Трифонова : И поменял вторую степень на третью…

А то, что читал, факт. Сталин любил читать. Я как автор книги о его жене, знаю о нем очень много. Сталин был большой книгочей. Например, вот такой эпизод его жизни. Он валяется на диване, читает Салтыкова-Щедрина и хохочет до слез. И Надежда Сергеевна его спрашивает: "Что такое?" Он говорит: "Слушай, как гениально – пишите доносы, шельмецы, пишите!" (Смех в студии. )

Леонид Велехов : Каждому свое.

Ольга Трифонова : Каждому свое. Так что, Сталин читал. Я не думаю, что он оценил это как произведение. Он ведь был знаком с отцом Юрия Валентиновича.

Леонид Велехов : И связывали их весьма непростые отношения.

Ольга Трифонова : Да. Он просто спросил у Ажаева… Такой был писатель...

Леонид Велехов : Был, "Далеко от Москвы", еще что-то.

Ольга Трифонова : Он сказал: "Это сын того Трифонова?"

Дьявольская была память, злобная. Злопамятная гадина была, прошу прощения. Тот сказал: "Того". И тогда он своим знаменитым синим карандашом переправил степень, понизил. Слава богу, не сказал: "Посадить автора".

Леонид Велехов : На ваш взгляд, что Трифонов сделал в литературе такое, что не сделал никто другой?

Ольга Трифонова : В бесчеловечные времена он призывал к человечности. Вот это, может быть, было главное.

Леонид Велехов : Замечательно сказано.

Ольга Трифонова : В живодерские времена он все-таки взывал к человечности.

Леонид Велехов : Но путь ведь проделан огромный – от "Студентов" к "Дому на Набережной" и "Старику". И это, конечно, путь не только совершенствования литературного мастерства. Это и большая эволюция мировоззрения. Или, может быть, в том Трифонове времен "Студентов" Трифонов "Дома на Набережной" уже был, уже жил?

Ольга Трифонова : Хороший вопрос. Тут нужно быть и психологом, и хорошим историком. Я думаю, это сложная история личности. Те удары, которые он получил – арест отца, арест матери, унижение, ощущение себя изгоем, – конечно, надломили его. И "Студенты" были данью этому надлому. Ему хотелось угодить времени, если грубо говорить. И он это сделал. И расплата была очень жестокой. Он сам это признавал. Потом было 10 лет молчания!

Я очень хорошо помню, как в романе Аксенова "Ожог" говорится: "Я хотел быть, как все. Я хотел быть пионером". Я, которая была дочерью тоже репрессированного, понимаю это. Я тоже хотела быть, как все. Не может юный человек ощущать себя изгоем.

Леонид Велехов : Конечно.

Ольга Трифонова : И вот Юрий Валентинович хотел быть, как все.

Леонид Велехов : Все-таки он в итоге разочаровался в Советской власти, в революции, или только в сталинском варианте Советской власти он был разочарован и его отвергал?

Ольга Трифонова : Он проделал сложный путь. Его отец – участник революции, очень деятельный участник, человек, которого он глубоко почитал. Сначала был написан "Отблеск костра". Была отдана дань памяти отцу и людям, которые делали революцию. Но, я думаю, в процессе работы над "Стариком", при знакомстве с архивами, потом, когда он поехал на Дон и записывал свидетельства людей, происходило прозрение.

Леонид Велехов : "Старик", конечно, это очень отразил. И "Старик" всем нам, людям того поколения, которые молодыми читали эту книгу, во многом открывал глаза именно на революцию. А "Дом на Набережной" – на сталинщину, на глубину морального падения, в которую сталинская эпоха погрузила и страну, и общество… Но все-таки антисоветчиком и диссидентом он не стал?

Ольга Трифонова : Я думаю, что нет. Но после "Старика" ведь он хотел и уже начал писать роман об Азефе, очень важной фигуре в истории большевизма. Он хотел докопаться до самой сути.

Леонид Велехов : У бабушки, действительно, был.. Роман – не могу сказать в применении к этому человеку. Скажем так: отношения со Сталиным?

Ольга Трифонова : Думаю, что – да. И тому есть доказательства.

Леонид Велехов : Это какие-то дореволюционные времена – 1912 год, кажется.

Ольга Трифонова : У нее была явочная квартира на Васильевском острове. Там и Сталин был, и Ленин был. А Сталин жил долго. Я все хочу вспомнить человека из революционных деятелей, который сказал: "У Словатинской живет этот отвратительный Джугашвили, который бесконечно пьет пиво и жрёт воблу". (Смех в студии. ) Сталин долго жил там, и потом ей из ссылки писал письма: "Милая, милая, зачем вы мне прислали новое белье, потратились, надо было старое, вами заштопанное прислать". Вот это выдает все. Она была дамой. Штопать белье мужчинам, с которым не спишь, как бы не входило в ее правила.

Леонид Велехов : Но ведь там, в трифоновской семье, вообще какие-то очень переплетенные, сложные были отношения, да?

Ольга Трифонова : Да, сложные. Валентин Андреевич потом женился на дочери Татьяны Александровны.

Леонид Велехов : То есть он был с Татьяной Александровной, потом женился на дочери.

Ольга Трифонова : Да, на Евгении Абрамовне.

Леонид Велехов : А Татьяна Александровна, которая, собственно, приютила и спасла Юрия Валентиновича и его сестру, эти свои прежние отношения со Сталиным не пыталась как-то активизировать для того, чтобы спасти уже зятя и дочку?

\Ольга Трифонова : Думаю, пыталась, конечно. Потому что у нее не только зять и дочка, но и сын был арестован, Павел. Думаю, что пыталась, потому что, во-первых, сына вернули до начала войны. Он еще потом пошел воевать. Но Валентина Андреевича Сталин знал лично и поэтому, думаю, не пошел на смягчение его участи. Они дико грызлись под Царицыном. У Валентина Андреевича были амбиции военачальника, и у Сталина тоже. Но то, что бабушку не арестовали, а ей положено было быть арестованной по ситуации, то, что все-таки она вымолила возвращение дочери, указывает на то, что снисхождение высочайшее было проявлено.

Леонид Велехов : Фигура трифоновского отца. Валентин Андреевич Трифонов, действительно, крупный чин,

председатель Военной коллегии Верховного суда, один из авторов советской юстиции, в которой революционная целесообразность была поставлена выше закона. Вот Юрий Валентинович понимал всю противоречивость отцовской жизни, отцовской судьбы? Понимал ли он, что отец, как говорится, за что боролся, то в итоге и получил?

Ольга Трифонова : Он так прямо и написал – за что боролись, на то и на поролись. Как-то к Юрию Валентиновичу пришел человек, который сидел в одной камере с Валентином Андреевичем на Лубянке, и рассказал ему о последних днях Валентина Андреевича. Юрий Валентинович записал потом его рассказ в дневнике, изменив его фамилию. Видимо, тот попросил не называть. Юрия Валентиновича выдавал почерк – он очень нервничал. Видимо, очень боялся узнать, как себя вел отец. Но отец себя вел в высшей степени достойно и мужественно, судя по этому рассказу. Но заканчивается эта запись такими словами: "В 1918 году отец еще с кем-то приехали из Петрограда в Москву, чтобы выбрать здание для ЧК. И выбрали дом на Лубянке. За что боролись, на то и напоролись".

Леонид Велехов : Мне кажется, что к матери он относился как-то нежнее, она для него больше значила, чем отец. Что такое мать была для него?

Ольга Трифонова : Мать, во-первых, была очень мягким человеком. Пока еще жили ровесники Юрия Валентиновича, они приходили в музей и рассказывали, что если кому-то выбили зуб, порвали пальто или раскровянили нос, то шли к Евгении Абрамовне. Она зашивала, она застирывала, она смывала кровь. Она была очень добрым человеком. Она была человеком с замечательным чувством юмора.

Леонид Велехов : Что такое было для Юрия Валентиновича потеря Дома на Набережной тогда? Это было какое-то изгнание из рая? Как он сам вспоминал?

Ольга Трифонова : Не знаю. Он никогда об этом не говорил. Полагаю, что это была очень серьезная травма. Потому что у него было такое качество – он никогда не говорил о самом больном. Никогда! Например, когда он был в больнице, он никогда не спрашивал про сына.

Леонид Велехов : Но он ностальгировал по Дому на Набережной? Приходил ли, подходил ли когда-нибудь к нему, приходил ли к кому-то в гости? Ведь какие-то люди там остались из его эпохи…

Ольга Трифонова : Нет. Он очень ностальгировал по Серебряному Бору…

Леонид Велехов : А Серебряный Бор – тоже из детства.

Ольга Трифонова : Да, там была дача. Он меня просил отвезти его в Серебряный Бор. И мы часто ездили в Серебряный Бор. И в плохую погоду, я помню, приезжали, сидели. Знаменитый дуб на этом пляже, который до сих пор есть. И никогда не просил подъезжать к Дому на Набережной. Никогда!

Леонид Велехов : А это правда, что как-то ему не то предложили, не то собирались предложить квартиру в Доме на Набережной?

Ольга Трифонова : Это правда. Когда его выдвинули на Нобелевскую премию, то начальство перепугалось, что как же, будет Нобелевская премия, а квартира у него жалчайшая. Один наш американский друг, придя к нам в гости, сказал: "В таких квартирах живут неудачники". (Смех в студии. ) И они подумали, что надо дать другую квартиру. А так как они его побаивались, Юрия Валентиновича, он мог ответить очень жестко, то они подловили где-то во дворе Союза меня и сказали, что есть мнение: дать квартиру в Доме на Набережной. И я, дура, расцвела. Потому что, действительно, у нас была квартира на последнем этаже. Тараканы были неистребимы просто. Летом было жарко, зимой – холодно. Я пришла с сияющей улыбкой и сказала, что нам предлагают квартиру в Доме на Набережной. Он как-то даже отшатнулся от меня, я помню этот его жест, и сказал: "Неужели ты думаешь, что я хочу туда вернуться?! И что я что-нибудь у них возьму?!"

Леонид Велехов : Но как все-таки через всю его жизнь, все его творчество прошли родители, с которыми он так рано расстался! И пепел Клааса в его сердце стучал всегда. Для меня это, на самом деле, самое дорогое и важное, что пронизывает и напитывает его книги. Может быть, я ошибаюсь…

Ольга Трифонова : Нет, нет, не ошибаетесь. Я очень помню его в день похорон матери. У нас был роман тайный, поэтому, как сейчас говорят, светиться мне было нельзя. Я в сторонке была. А потом мы договорились, что я его заберу. Я молчала, и он молчал весь день после похорон. А потом вдруг сказал, помните, у Мандельштама: "Нам остается только имя://Чудесный звук, на долгий срок.//Прими ж ладонями моими//Пересыпаемый песок". Все, что было сказано в этот день.

Леонид Велехов : Раз уж мы затронули такие лирические струны, не могу не спросить: как вы встретились и познакомились? Правда ли, что вы его заприметили еще в пятилетнем своем возрасте? Или все-таки выдумываете?

Ольга Трифонова : Правда! Никто не верит. (Смех в студии. )

Леонид Велехов : Я верю, но выглядит это совершенно фантастически.

Ольга Трифонова : И он не верил, но я представила неопровержимые доказательства. Кстати, я живу напротив этого места. Это 1-я улица Ямского поля, куда все из-под моста поворачивают, чтобы проехать на телевидение. Там был мой детский сад. Это 1943 год был, мне было пять лет. Я не очень любила детский сад, часто стояла у ограды и смотрела сквозь решетку на прохожих. И особое мое внимание привлекал один человек, очень кудрявый, с какой-то трубой под мышкой. Его труба меня страшно волновала. Что за труба? И он ходил каждый день. И я сообразила, что это был он, когда он мне рассказал, что он работал на заводе неподалеку. Сказала ему, а он говорит: "Ты не можешь этого помнить. Ты это придумала". Я говорю: "Но ты был в ватнике". "И ватник ты придумала". Я говорю: "В грубых ботинках". "Это все легко придумать". Я говорю: "Да? А вот черная труба подмышкой – это что было?" И он онемел, потому что он вспомнил, что был редактором стеной газеты и носил этот ватман в черной тубе.

Леонид Велехов : Это просто в духе Феллини!

Ольга Трифонова : Да, ребенок стоит, идет юноша, а потом судьба сводит...

Леонид Велехов : Фотографий много, но он очень редко на фотографиях улыбается. Если взять фото, он производит впечатление, если не мизантропа, то замкнутого человека. Он таким был в жизни? Или он был человеком вполне себе даже веселым и общительным?

Ольга Трифонова : Очень веселым. Это обманчивое впечатление. Во-первых, он был застенчивым человеком. Отсюда такой образ на фото. Кстати, он очень любил цитировать Блока. Я говорю: "Ну, что ты всегда такой какой-то бу-бу-бу?" Он говорит: "Простим угрюмство – разве это//Сокрытый двигатель его?//Он весь – дитя добра и света,//Он весь – свободы торжество!" Вот угрюмство было в нем внешнее. На самом деле, он был необычайно веселым человеком.

Леонид Велехов : Из того, что я читал, из круга его друзей два имени для меня тоже очень притягательны. Он дружил со Слуцким Борисом Абрамовичем?

Ольга Трифонова : Очень! Слуцкий очень много решил в моей судьбе с ним.

Леонид Велехов : Что вы говорите?!

Ольга Трифонова : Да. У нас был долгий тягостный роман. Он был женат, я была замужем. То один решал уходить, другой был не готов, то другой.

Леонид Велехов : Не совпадали по фазе.

Ольга Трифонова : Да, московский роман такой. Как раз в фазе, когда я решила точно, что надо как-то закругляться, расставаться, у Слуцкого случилась большая беда – умерла его жена Таня, чудная женщина.

Леонид Велехов : Это была главная трагедия его жизни.

Ольга Трифонова : Да, главная трагедия. У него была депрессия. И Юра мне сказал: "Слушай, он прилетает из Дублтов.

Мы можем его встретить вдвоем?" Я говорю: "Слушай, но это будет неловко, что я с тобой. С какой стати? Он же знает, чья я жена". Он говорит: "Слушай, ему это абсолютно все равно, уверяю тебя. Он в таком состоянии, что даже не заметит, кто за рулем". В общем, сел в машину Боря с мертвенным белым неподвижным лицом. Это было страшное зрелище. Сзади сел. И мы поехали. Он жил на Балтийской улице. И где-то по дороге Юрий Валентинович сказал: "Боря, у тебя дома есть еда?" Тот сказал мертвым голосом: "Не знаю". Тогда Юрий Валентинович попросил остановиться и пошел в магазин покупать все ему. А мы остались вдвоем. И вдруг сзади раздался голос: "Оля, Юра очень хороший, не обижайте его". Вот так. Через свои страдания, через весь этот мрак, он все-таки послал мне то, что сейчас называется месседж.

Леонид Велехов : То есть он крестный отец вашей любви.

Грандиозно! При том, что они и разных поколений, Слуцкий старше, но они, мне кажется, были какими-то близкими фигурами.

Ольга Трифонова : Очень близкими, да.

Леонид Велехов : Эпоха в стихах Слуцкого и эпоха в прозе Трифонова отразилась необычайно глубоко и адекватно, в своей сложности.

Ольга Трифонова : Юрий Валентинович знал наизусть Слуцкого, очень часто его цитировал.

Леонид Велехов : И еще одна фигура, сегодня подзабытая, хотя совершенно грандиозная – это Твардовский, с которым Трифонова тоже многое связывало, не так ли?

Ольга Трифонова : Да, но там были сложные отношения.

Леонид Велехов : Не могу не коснуться еще одного этапа, который, мне кажется, для Трифонова был очень важным. Это его встреча с Таганкой. И два грандиозных спектакля, поставленных Юрием Петровичем Любимовым – "Обмен" и "Дом на Набережной". Что такое для Трифонова была эта встреча?

Ольга Трифонова : Да! Спасибо, что вспомнили об этом! Это очень важно! Во-первых, он обожал Юрия Петровича. Он был в него по-мальчишески влюблен. И Юрий Петрович при нем расцветал. Он ходил на все репетиции, хотя он очень дорожил временем. Веня Смехов вспоминает, что Трифонов сидел на репетициях, не делал никаких замечаний. Юрий Петрович говорил: "Юрий Валентинович, скажите, что вы думаете о том, что творят эти дрессированные собаки?!" (Смех в студии. ) А Юрий Валентинович говорил: "У меня нет никаких поправок". Ему наслаждение было просто там сидеть и все это видеть, как это происходит. И когда ему кто-то сказал, желая сказать приятное, что, мол, книга лучше, чем спектакль, он ответил: "Это совершенно разные вещи".

Леонид Велехов : Конечно! Одно раскрывало и дополняло другое. Помирать буду, не забуду это начало, Высоцкий, "Спасите наши души", гремящее на весь зал. Этот грандиозный образ, созданный Давидом Боровским, дома-корабля! Я считаю, что это один из лучших спектаклей Любимова, один из лучших спектаклей советского театра. И представляю себе, какое счастье испытал Юрий Валентинович, когда такой спектакль вышел. Потому что он из книги самое важное поднял и сделал зримым. И Юрию Петровичу это произведение дало возможность то, что у него на душе накипело по поводу эпохи, по поводу сталинщины высказать в такой непрямой, аллегорической, метафорической форме. Все соединилось. Лучшего альянса с авторами-современниками у Любимова не было, чем с Трифоновым. Ольга Трифонова : И я хочу вспомнить в этой связи еще Владимира Семеновича Высоцкого.

Леонид Велехов : Что-то Юрия Валентиновича и с Владимиром Семеновичем связывало? Ведь он не играл ни в одном из этих двух спектаклей.

Ольга Трифонова : Не играл, но участвовал в его судьбе. Он выступал на обсуждении "Дома на Набережной". И это было самое лучшее, самое умное и самое тонкое выступление. С Юрием Валентиновичем они виделись редко, как-то мимоходом, мы в одном поселке жили. Но у них была какая-то необычайная нежность друг к другу. Вот это было очень трогательно. Всегда, когда они встречались, была такая эманация тепла и чего-то очень подлинного и дружественного.

Леонид Велехов : Замечательно! Это было очень интересно, это было очень нежно и очень глубоко, спасибо.

28 марта исполняется 30 лет со дня смерти известного писателя Юрия Трифонова .

Дочь писателя, моя троюродная сестра, Ольга Тангян (в девичестве Трифонова), ныне живущая в Дюссельдорфе (Германия), написала очерк «Друг семьи Трифоновых».

В центре повествования - судьба Клавдии Михайловны Бабаевой (1901–1989), друга матери Трифонова по Акмолинскому лагерю. Она опекала семью писателя после смерти его жены Нины Нелиной в 1966 году. Очерк сопровождается неизданными записями Бабаевой о жизни в лагере, написанными в 1975 году по просьбе Юрия Трифонова для его работы.

Третья бабушка

Почему я называла ее Клавочкой? Она ведь годилась мне в бабушки. Так и было, она была моей бабушкой, третьей по счету. Нас сблизили наши несчастья. Моя мать, певица Большого театра Нина Нелина умерла в 1966 году. А она потеряла всю семью во время сталинского террора.

Мы нашли друг в друге то, чего нам обеим не хватало. Я стала для нее почти внучкой, а она для меня - почти мамой и бабушкой в одном лице. Я не могла обращаться к ней по имени отчеству - Клавдия Михайловна. Не могла называть ее бабушкой, поскольку мы не были родственниками. Так она стала для меня Клавочкой. От нее я часто слышала народную мудрость: «Кто сироту или вдову обидит, того Бог накажет».

Клавдия Михайловна Бабаева была другом моей бабушки по отцовской линии Евгении Абрамовны Лурье-Трифоновой. В 1930е годы их сослали в лагерь как жен «врагов народа». В лагере Клава возглавляла пошивочный цех, помогая перешивать вещи всем, кто в этом нуждался. В том числе, моей бабушке Жене. С тех пор началась их дружба, которая позднее распространилась и на меня.

До сих пор помню сцену, когда я впервые увидела ее в своем доме на 2-й Песчаной улице. Это произошло вскоре после смерти мамы. Мне было 14 лет. В декабре 1966 года мы ездили с отцом в Болгарию, откуда я вернулась влюбленная в его друга - журналиста Вырбана: красивого, высокого, седого, с голубыми глазами.

В такой момент безнадежной влюбленности я вернулась из школы домой и застала там пожилую, крупную женщину в очках. Она сидела за кухонным столом и курила папиросы «Беломор». Видимо, в тот момент я так остро нуждалась в советчике и собеседнике, что сразу поведала ей о своей любви. Она внимательно меня выслушала, но потом вдруг громко расхохоталась басом. Подобная реакция на мою любовь, которая казалась вполне серьезной, меня озадачила. Я удивленно на нее посмотрела. Что смешного? Но ее смех был настолько искренним и добродушным, что я к ней сразу расположилась.

К.Бабаева. Красная Пахра, 1976 год

Когда я спрашивала Клавочку, что ей запомнилось из наших первых встреч, она говорила про мой поход в театр с подругой Ирой Гинзбург. Отец уехал в командировку и попросил Клаву несколько дней побыть со мной. Однажды вечером я пошла в театр, откуда вернулась расстроенная, заперлась в ванной и там плакала. Клаве стало меня жалко: она подумала, что это из-за смерти мамы. Потом выяснилось, что причина моего горя состояла в ином: в театре моя подруга все время болтала с другой девочкой, а на меня - ноль внимания. Когда отец вернулся домой, Клавочка рассказала ему о происшедшем.

Эту историю, как и многие другие, взятые из собственной жизни или рассказанные разными людьми, Юрий Трифонов вставил позже в одну из своих «московских» повестей [«Другая жизнь»]:

Иринка пришла около двенадцати, мрачная, ни слова не говоря, пробежала в свою комнату, ужинать отказалась: «Болит голова!» Ольга Васильевна заглянула через четверть часа: девчонка плакала. Захлестнуло жалостью. Обнимала дочь, гладила, успокаивала и сама едва сдерживалась. А затихнув, Иринка рассказала неожиданное: Даша, оказывается, пригласила в театр еще одну девочку и весь вечер разговаривала с нею, а не с Иринкой. В антракте гуляли под руку вдвоем, а Иринка была как посторонняя. И шептались о чем-то секретно. Иринка так огорчилась, что после театра убежала не попрощавшись. Ольга Васильевна была поражена. Ведь так любила отца! А страдает из-за дрянной девчонки, притворщицы.

Когда мы с Клавой подружились, она в схожих ситуациях говорила мне: «Пусть это будет последним несчастьем в твоей жизни!» А много позже: «У тебя сейчас лучший возраст для женщины - тридцать лет. Эти годы я провела в лагере в тяжелых условиях».

После таких слов я начинала по-другому смотреть на свои неурядицы. Все казалось незначительным по сравнению с тем, что перенесла она - долгие годы в лагере, потерю близких. Единственное, чему я не смогла у нее научиться, это относиться к своим переживаниям легко. Только она могла так сказать: «За восемь лет, которые я провела в лагере, ко мне все хорошо относились». Или: «В лагере я встретила много хороших людей».

Как выяснилось позже, Клавочка появилась в нашем доме по просьбе моей бабушки Жени. Первое время после смерти мамы отец был угнетен, не мог работать, не мог ни на чем сосредоточиться. Бабушка Женя была обеспокоена состоянием сына. Сама она была занята воспитанием внуков, детей дочери Татьяны. Жила с ними постоянно в Москве и летом на даче в Серебряном Бору. Она обратилась за помощью к Клавдии Михайловне: «Поезжайте с Юрой и Олей на дачу, поживите с ними летом на Красной Пахре».

Недостроенный дом на Красной Пахре был куплен моими родителями в 1964 году. Мама приложила много сил, чтобы его достроить. У нас появился просторный дом с террасой. Перед террасой мама разбила сад: посадила грядки с клубникой, по бокам высадила кусты со смородиной. Но воспользоваться своими трудами и пожить в этом раю она не успела. Благоустроив нашу жизнь, мама умерла. Вышло буквально так, как гласит пословица: «Дом построил - смерть пришла».

Отец был глубоко подавлен ее смертью [«В грибную осень»]:

Только нет, нет, нет. Нет ни в ванной, ни в прихожей. Нет на даче. Там темные комнаты, все закрыто, на этой проклятой даче, по деревянному крыльцу льет дождь. Нет нигде. Нигде, нигде.

Он не мог оставаться на даче один, хотя иногда приезжал туда встретиться с друзьями. Рядом через забор жил его старый друг - детский писатель Иосиф Дик, который любил выпить и поухаживать за девушками. Рассказывали, что отец начал с ним выпивать, иногда в окнах дачи мелькали женщины. Однако работа у него не шла, и поэтому он старался больше ездить в командировки [«Путешествие»]:

Надо было уехать. Все равно куда, все равно как, самолетом, пароходом, на лошади, на самосвале - уехать немедленно.

Но тут в нашу жизнь вошла Клавочка. Она стала добрым хранителем нашей дачи. Жизнь чудесным образом вернулась в свое русло. У нас ежедневно в установленное время появились завтраки, обеды, ужины. Отец мог спокойно работать в своем кабинете на втором этаже. К нему приходили гости, некоторые из них оставались ночевать. Они всегда находили в нашем доме уют и вкусное угощение.

В свободное время Клава сидела на просторной веранде с окнами в сад и читала, шила или раскладывала пасьянс. Она все делала с удовольствием. Как-то раз она сказала мне, что в жизни человека бывают периоды духовного подъема и вдохновения, когда его душа открывается и наполняется радостью. Такие периоды наступают во время влюбленности, после рождения ребенка. Короткие моменты счастья. Клавочка говорила, что, живя с нами, она впервые после ареста мужа, лагеря и гибели сына вновь испытала такое состояние.

Ю.Трифонов, К.Бабаева и О.Трифонова (в замужестве Тангян), Красная Пахра, 1969 год.

Клава восхищалась всем, что делал отец, которого она называла «Юрочкой», а в разговоре с другими «наш Юрочка». Их сближала общая нелюбовь к Сталину и общая любовь к старой Москве. Они могли часами рассказывать друг другу о старых московских бульварах и переулках. У Трифонова в повестях появились «дерюгинские переулки» (клавина девичья фамилия была Дерюгина). Она много рассказывала отцу о 30х годах.

Клавочка часто вспоминала в разговорах Сталина, но просила отца не упоминать его каждый раз в своих произведениях. Рассказывала мне:

Юрочка вышел из своего кабинета совсем бледный. Я ему говорю: «Бросьте писать о 30-х годах. Хватит себя мучить». А он отвечает: «Я не могу, не могу об этом не писать». Вот какой наш Юрочка! - добавляла она торжествующе. - Другие молчали, а он не мог!

Время, которое отец провел на даче с Клавой, явилось для него очень плодотворным. Им были написаны «московские» повести, шла работа над романом о 37-м годе, часть которого стала потом «Домом на набережной» (1976), а другая - посмертно изданным неоконченным романом «Исчезновение» (1988). Была написана большая часть романа «Старик»(1978).

Отец находился с Клавой на даче в то беспокойное лето 1972 года, когда Москва мучилась от дымной мглы. Описанием этой апокалиптической жары начинается повесть «Дом на набережной»:

В один из нестерпимо жарких августовских дней 1972 года - Москва тем летом задыхалась от зноя и дымной мглы... Глебов заехал в мебельный магазин в новом районе, у черта на рогах, возле Коптевского рынка, и там случилась странная история. Он встретил приятеля допотопных времен. И забыл, как его зовут.

Это описание перекликается с мистическим началом другого «московского» романа - «Мастера и Маргариты» М.Булгакова. Тоже московская жара и неожиданная встреча, возымевшая роковые последствия. В самом названии первой главы романа Булгакова уже звучало предостережение «Никогда не разговаривайте с неизвестными». И далее:

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина...»

Душное лето 1972 года служило рамой, в которую были помещены исторические события и следующего романа Трифонова «Старик»:

Чугун давил, леса горели, Москва гибла в удушье, задыхалась от сизой, пепельной, бурой, красноватой, черной - в разные часы дня разного цвета - мглы, заполнявшей улицы и дома медленно текущим, стелящимся, как туман или как ядовитый газ, облаком. Запах гари проникал всюду, спастись было нельзя, обмелели озера, река обнажила камни, едва сочилась вода из кранов, птицы не пели; жизнь подошла к концу на этой планете, убиваемой солнцем.5
Жара и дымная мгла служили метафорой смутного, беспокойного времени. Они создавали тревожную и загадочную атмосферу, предваряя грядущие события и появление героев Трифонова: Глебова с его сомнительной моралью («Дом на набережной») и Павла Евграфовича («Старик»), пытавшегося разобраться в своем противоречивом революционном прошлом.

В то время, когда на Москву надвинулась дымная мгла и отец с Клавой были на даче, я находилась в Коктебеле. Но Клава и там продолжала меня опекать.

У меня сохранилось ее письмо с Красной Пахры:

Август, 1972 г.

Олька, дорогая моя!

Сегодня получила твое письмо. Если бы ты знала, какая жарища в Москве: 30–33 градуса. Где-то под Каширой горит торф и лес. И дым не только над Пахрой, но и над Москвой. Юра сегодня приехал, говорит, что всю ночь не спал.

Вы с Ниной нос особенно не задирайте, а то останетесь при пиковом интересе. Я чувствую себя лучше. Скучновато только, что сердиться не на кого и ворчать тоже.

Видела вчера Сережу Дика. Возмужал, повзрослел, такой интересный. Дик не налюбуется им.
Вот и все мои дела. Завидую, что едите фрукты и больше ничему.

Целую тебя и Нину. Желаю успеха в пляжных делах.

Ю.Трифонов с матерью Е.Лурье-Трифоновой, Красная Пахра, 1972.

Отношение к людям у Клавы было избирательным. Например, она недолюбливала А.Твардовского. По ее мнению, тот держался «высокомерно и чванливо». Приходил к Трифонову требовательно, отрывал от работы, требовал выпивку. А отец настолько его уважал, что все ему позволял. Это не нравилось Клавочке.

Она рассказывала мне:

Пришел однажды Твардовский, когда Юры не было дома. И говорит: «Мы тут с Юрием Валентиновичем в прошлый раз не допили бутылку, и она в кабинете осталась. Сходите и поищите». Я ответила, что без Юрия Валентиновича не хожу в его кабинет. Пусть он сам сходит и возьмет. Твардовский не постеснялся, поднялся наверх. Ходил, ходил, ничего не нашел, спустился.

Другой раз Твардовский пришел, когда Юры опять не было дома, но была Евгения Абрамовна. Мы пошли провожать его до калитки. Он так свысока посмотрел на Евгению Абрамовну и спросил: «Кто это?» Я ответила: «Это мать Юрия Валентиновича».

Один раз поэт пришел к нам в таком нетрезвом состоянии, что не удержался на ногах и просто рухнул у нас во дворе. Отца дома не было, а мы с Клавочкой были не в силах его поднять: он был крупным мужчиной. Тогда мы обратились за помощью к его супруге Марии Илларионовне. Удивительное дело! Невысокая, скромная и малоразговорчивая женщина имела на него поразительное влияние. Как только Твардовский ее увидел, он без посторонней помощи встал и послушно пошел за ней к своему дому.

Отец не раз повторял Клаве, что очень уважал Твардовского как поэта и испытывал к нему благодарность за публикацию в журнале «Новый мир» своего первого романа «Студенты» (1951). Конечно, Клава тоже отдавала ему дань уважения как поэту и общественному деятелю. Она часто вспоминала его слова о том, что Хрущев - «государственный муж». Известно, какую роль сыграл Хрущев в реабилитации жертв сталинских репрессий.

Ко второй жене отца Алле Павловне Пастуховой она относилась критически и говорила: «Алла не умеет любить. Чтобы тебя любили, надо самой уметь любить». Я уже знала, что для Клавочки означало «умение любить». Это значило следовать за мужем, рисковать жизнью, не бояться опасностей, идти за него в лагерь. А Алла Павловна очень дорожила своей независимостью и работой редактора в Политиздате. Она даже не съезжалась с отцом, а жила в своей квартире на метро «Аэропорт».

С другой стороны, Клава могла расположиться к случайным знакомым. Например, она вступала в беседы с нашими рабочими, которые время от времени появлялись на даче. Так она говорила:
-Николай, ну зачем ты пьешь? Ты ведь хороший мастер, а так портишь свою жизнь.

Жизнь Николая носила циклический характер: заработок - запой - безденежье - кража - тюрьма. Его все в своей жизни устраивало, и он искренне недоумевал: -То есть как? Зачем же работать, если не пить?

В мою жизнь Клава внесла равновесие, нарушаемое семейными конфликтами. Когда мы с Клавочкой подружились, еще были живы родители мамы - Полина Мамичева и художник Амшей Нюренберг. Их и без того непростые отношения с семьей Трифоновых переросли после смерти мамы в непримиримую вражду. Они обвинили моего отца в смерти своей дочери. Бабушка Евгения Лурье-Трифонова и тетка Татьяна Трифонова встали на защиту отца, считая его безупречным и высокоморальным человеком, а моих стариков - скандалистами и мещанами. Когда я общалась с той или с другой стороной, то сразу попадала в линию этих напряженных отношений, в меня летели искры.

Клава рассказывала:

Трифоновы не любили твою маму. Она была невыдержанная, могла наговорить чего угодно и обидеть их. Хорошо, что у тебя не мамин характер, - добавляла она.

В другой раз она сказала:

Трифоновы не любили твоих стариков. Евгения Абрамовна смеялась над Нюренбергом, когда он говорил ей: «Я вам подарю натюрморт. Знаете, что такое натюр-морт? Это - мертвая природа». Как будто Евгения Абрамовна не знала, что такое натюрморт! Трифоновы были очень культурные люди!

Бабушка Полина открыто, не стесняя себя в выражениях, ругала отца. Казалось, она только и ждала моего появления, чтобы напасть на него. Дед Нюренберг иногда пытался ее урезонить, прибегая при этом даже к французским выражениям: «Il ne faut pas» [не надо - фр.]. Иногда, однако, тоже поддерживал супругу в нападках на зятя. Я же сразу взрывалась. Часто мои посещения бабушки с дедушкой заканчивались тем, что я уходила от них, громко хлопнув дверью, чем вызывала бурное любопытство соседей.

С бабушкой Женей ситуация была иная. В семье профессиональных революционеров Трифоновых было не принято повышать голос и говорить в лицо неприятные вещи. Сказывалась вошедшая в кровь политкорректность, привычка к конспиративной сдержанности. Кроме того, всячески давалось понять, что Трифоновы были выше бытовых интересов и заботились лишь об общем благе.

И, если необходимо, могли отдать свою последнюю рубашку ближнему. В силу семейного конфликта это не распространялось на родственников моей мамы и на меня. С их стороны я постоянно замечала безмолвное осуждение и неодобрение всего, что я делала и говорила. При этом главная причина крылась не во мне, а в маминой семье.

Иногда в мой адрес отпускались такие ремарки: «Ну, Олька умеет устроиться». Под этим подразумевалось, что мамины родственники воспитывали меня такой же хваткой и хитрой, как они сами. Или, досадуя на безалаберную щедрость моей мамы, скорбно восклицали: «Даже не знаем, что тебе подарить на день рождения. У тебя уже все есть». По отношению к отцовской семье мама часто применяла выражения «ханжество» и «притворство». Из-за сложных отношений с мамой и ее родственниками Трифоновы и со мной держали дистанцию.

После смерти мамы бабушка Женя часто повторяла мне, что теперь я стала «маленькой хозяйкой большого дома». С одной стороны, мне льстила параллель с Джеком Лондоном, тем более что я занималась американской литературой. С другой стороны (это я осознала позже), из этого высказывания следовало, что ее помощь будет ограниченной. Мне рано пришлось взять на себя хозяйственные обязанности по нашему «большому» дому.

С Клавочкой все было иначе. Она не осуждала и не морализировала. Поэтому с ней всегда было легко. Она создавала именно то, чего мне не хватало - душевное равновесие. С ней я могла поговорить обо всем, о чем говорят в моем возрасте девочки с мамой: о подругах, нарядах, женихах. У нее не было предрассудков относительно возраста или положения человека. Было только «хорошее» и «плохое». И тут ей интуиция не изменяла.

Клавино сердце сумело вместить в себя не только своих лагерных подруг, но и их детей и даже внуков. Она умела дружить с молодыми. Не читала нам нотации за невыученный урок, не порицала за дерзкие выходки. Они ей были понятны даже в старости. Любила с нами пошутить и посмеяться.

Мне нравились рассказы Клавочки о моей маме и о бабушке - Полине Мамичевой. В них были доброжелательность и чувство юмора. Не было нарочитого осуждения и предвзятости. Отцу же было тяжело вспоминать маму. Иногда он только коротко говорил по тому или иному поводу: «Нина делала так».

Рассказы Клавочки о маме восполняли для меня информационный вакуум:

Один раз я была на Песчаной у Трифоновых. Там же находился в тот момент и Юра. Оказывается, он поссорился на Верхней Масловке с Ниной и был изгнан из дома. Проводил время, лежа на кровати. Наверное, тосковал. Вдруг звонок в дверь и в комнату, не раздеваясь ворвалась Нина со свертком на руках. Это была ты, завернутая в пеленки. Нина бросила кулек на руки растерявшемуся отцу. И со словами «Забирай своего ребенка! Можешь стирать его грязные пеленки!» развернулась и ушла в театр на репетицию. Мы с Евгенией Абрамовной оторопели, но были довольны, что нам тебя дали, и стали в тебя играть. Когда Юра женился на Нине, он стал смелее. До этого он был очень застенчивым. Нина сделала из него человека. То, что нужно. А то он был бы такой же тюфяк, как все Трифоновы.

К.Бабаева и Ю.Трифонов, Красная Пахра, 1976 год.

Однажды моя бабушка Полина пригласила Клавочку перешить на свой размер мамино концертное платье. После первой встречи-примерки разразился скандал, и бабушка Полина стала в ярости отдирать все нитки, приметанные Клавочкой. С тех пор она называла Клаву «кундепщицей» (производное от неизвестного мне глагола «кундепать»).

Бабушка Полина была скорой на расправу. Кроме того, у нее был очень колоритный русский язык. Справедливости ради следовало признать, что Клава была добросовестной, но не превосходной портнихой. Сама Клавочка не обижалась на такую характеристику, а лишь смеялась, рассказывая мне об этом инциденте.

Эту давнюю историю я обнаружила в преображенном виде в повести Трифонова «Долгое прощание»:

В доме жила уже несколько дней Тамара Игнатьевна... Эта тихая, длинная старуха с несчастной судьбой - все ее близкие, муж и дети, погибли кто где - хотя прописана была постоянно в Александрове, в ста километрах, но подолгу жила в Москве у сестер... Была она домашняя портниха, неважная, теща говорила - «кундепщица», выучилась, чтоб хоть чем-то жить и часто оставалась неделями у вовсе чужих людей. Теща свою Тамару не жаловала... под разными предлогами старалась от сестринского пребывания и ее услуг отделываться. Предлог чаще всего был такой - боязнь штрафа. За то, что ночует без прописки.

В действительности бабушка Полина благосклонно относилась к нашей дружбе. Каждый раз перед моим отъездом на дачу, она спрашивала меня: «Ты едешь туда с этой... портнихой?» И удовлетворенно кивала, услышав мой ответ.

В.Бабаев и К.Бабаева, 1920 год.

Жизнь в три эпохи

Клава гордилась тем, что застала три эпохи - монархическую, социалистическую и период перестройки. На мой вопрос, какая эпоха казалась ей самой лучшей, она без сомнений отвечала: «Монархическая».

Клавдия Михайловна Бабаева родилась в 1901 году в Москве в семье хлебозаводчика. Ее отец - Михаил Дерюгин имел собственную пекарню в Останкино, где трудились наемные работники. Мать помогала мужу и воспитывала четырех детей. Она рано отдала Клавдию в богатую купеческую семью бабушки и дедушки, которые жили на Солянке. Из-за этого Клавдии всегда казалось, что мать недостаточно любила ее. У бабушки с дедушкой она жила в достатке и посещала одну из лучших столичных гимназий, но тосковала по дому. Клавдия с детства хорошо знала старую Москву. Она даже хотела о ней написать, но так и не собралась это сделать.

В молодости Клавдия была худой, длинноногой, черноволосой и черноглазой. Трудно было узнать в пожилой, полной, седой женщине бывшую озорную девчонку. Только своенравный характер и заразительный смех иногда об этом напоминали. В детстве она бегала и лазила по заборам, как мальчишки. Те дразнили ее:

Худа, как палка,
Черна, как галка,
Увы, весталка,
Тебя мне жалко.

К Клавдии рано стали свататься женихи. Из-за несчастной любви к ней один из работников пекарни отца даже пытался отравиться. Другой кавалер упорно за ней ухаживал, но ей не нравился. Был скучным и вялым. Однажды он нагнулся, чтобы поцеловать ей руку и долго ее не отпускал. Рядом лежала книга, и Клавдия от нетерпения ударила его книгой по склоненной голове. Это был непроизвольный обидный жест. Она даже в старости сокрушалась, зачем так огорчила человека.

Клавдия вышла замуж в 18 лет. Хотелось пораньше уйти из дома, где ей не хватало внимания. Хотя обиды не показывала - «фасон держала». Но замуж вышла по большой любви - влюбилась в красивого комиссара Виталия Бабаева.

Родителям не нравился жених-коммунист. Однако отец сказал матери: «Если мы ей запретим, то она нас не послушает и убежит из дома. Пусть лучше выходит замуж». На свадьбе отец танцевал с дочерью, и она видела, что у него в глазах стояли слезы. Он чувствовал, что жизнь дочери сложится несчастливо, но не смог помешать этому.

Во время Гражданской войны Клавдия ездила с мужем по стране в холодных поездах, иногда под пулями. Шла борьба с белополяками, Бабаев был назначен комиссаром бронепоезда. «Раньше не так любили мужей, как сейчас! - говорила она c пафосом. - Мы отправлялись с ними скитаться, шли на фронт. Рисковали жизнью, не боялись опасностей!» Все выглядело так романтично. Даже убийца семьи Романовых, знакомый ее мужа, казался им героем, избавителем народа от самодержавия.

После Гражданской войны Бабаев демобилизовался. За два года окончил Институт черной металлургии и пошел на хозяйственную работу. Когда в 1932 году Серго Орджоникидзе возглавил Наркомат тяжелой промышленности, он назначил Бабаева одним из своих заместителей, поручив ему руководство cиндикатом металлургии. Сам Серго имел ранг министра, его помощники были в рангах замминистра.

По рассказам Клавдии, Бабаев происходил из семьи старообрядцев, которые «были особенно тверды духом». Он многого добился благодаря своему упорству. К тому же был одним из немногих комиссаров, кто имел высшее образование. Все это способствовало его служебному росту. Клава рассказывала, что муж ходил на работу в военной форме. С подчиненными был строг, те его побаивались.

В начале 1930-х годов жизнь семьи Бабаевых, наконец, вошла в нормальное русло. У них родился сын, которого в честь отца тоже назвали Виталием. Семья получила большую квартиру в центре Москвы, дачу в Серебряном бору. Карьера Бабаева складывалась успешно. Серго доверял ему и часто посылал за границу: Бабаев ездил перенимать опыт производства стали в Европу. Во время Гражданской войны в Испании Бабаева послали туда с тайной миссией, что должно было храниться в секрете даже от собственной жены. Она случайно обнаружила фотографию, на которой муж был снят в Испании.

Виталий был интересный мужчина и нравился женщинам. Клавдия с гордостью говорила, что он был похож на французского артиста Жана Марэ. И показывала фото высокого элегантного мужчины с интересным мужественным лицом. Она называла его «аристократом», хотя тот происходил из пролетарской среды.

Мне был известен вкус Виталия: тому нравились полные брюнетки со стройными, длинными ногами. Клавдия была именно такой брюнеткой. Однажды она решила похудеть и долго мучилась, голодала. Когда муж вернулся из командировки и увидел на вокзале похудевшую жену, он спросил ее: «Что ты с собой сделала? Фигура осталась прежней, а личико стало с кулачок». В общем, не одобрил стремления жены приобрести тонкий силуэт. Больше Клавдия не истощала себя ненужными диетами.

Мне казалось, что подобное сочетание - полную фигуру плюс худые ноги - найти непросто. Но, по клавиным рассказам, Виталий находил женщин в своем стиле. В молодости она даже страдала от его измен. Даже уходила к матери. Если бы у нее была благополучная жизнь, она была бы менее снисходительной. Но пережитое сделало ее другой. И в старости она могла спокойно сказать:
- Хорошо, что он в жизни имел хоть немного удовольствия. Он так мало прожил. Всего 38 лет!

Клавдия рассказывала, что Бабаев был убежденным сталинцем. И что это постепенно раздражало ее все сильнее и сильнее. Утро в их доме начиналось с того, что муж, бреясь в ванной, включал на всю мощь радио с восхвалениями Сталина. Проходя мимо, Клавочка как бы невзначай выдергивала шнур из розетки, чем злила своего мужа. Но тот включал радио заново. Иногда он обижался и говорил ей, что она уже с утра испортила ему настроение.

В.Бабаев и К.Бабаева, 1930-е.

Бабаев неоднократно повторял ей: - На первом месте у меня - партия, на втором - Сталин, а на третьем - семья.

Однажды муж критически отозвался о капиталистах-эксплуататорах, к которым причислил и ее отца. На что Клавдия кинула ему с вызовом: «Мой отец к 40 годам уже два дома построил, а ты все никак коммунизм не построишь!» И демонстративно вышла из комнаты.

Начавшиеся в 1937 году повальные аресты старых большевиков и показательные процессы не могли не затронуть семью Бабаевых. Они чувствовали, что тучи над ними начали сгущаться. Политические репрессии набирали ход. Стало особенно тревожно, когда сам Серго Орджоникидзе вызвал неудовольствие Сталина, пытаясь защитить работников своего Министерства от необоснованных арестов.

Бабаев верно оценивал надвигающуюся опасность. На одном из последних снимков Клавдия с мужем и сыном сидели на лавке в парке. Камера зафиксировала их недолгое семейное счастье. Бабаев, только что вернувшийся из заграничной командировки, сказал ей тогда: - Не нужны мне ни Лондон, ни Париж. Вот так бы всю жизнь сидел, чтобы с одной стороны - ты, а с другой - сын.

Клавдия вспоминала: - Мы с мужем были в театре. Мужа кто-то отозвал в сторону, и я увидела, как он побледнел. Он мне сразу ничего не объяснил, сказал только, чтобы ехала домой. Уже дома я узнала, что Серго внезапно скончался. Думали, что его отравили. Так все были потрясены, и никто не верил в естественную смерть Серго...

Похожая сцена произошла в доме другого помощника Серго Орджоникидзе - Анатолия Семушкина. Бабаевы были близко знакомы с семьей Семушкиных. Со слов его жены Анны, Клавдия рассказывала, как тот пришел домой, сообщил о смерти Серго и заперся в ванной. Вскоре жена услышала грохот, попыталась открыть дверь ванной, но не смогла. Оказалось, что мужу в ванной стало плохо, и он упал в обморок. После этого он долго болел.

Такое же сообщение принес в свою семью и мой дед - ответственный партийный работник Валентин Трифонов. Он хорошо знал Серго со времен Гражданской войны. Высоко ценил его честность и бескомпромиссность. Для него смерть Серго тоже выглядела, как знамение.

Из повести Юрия Трифонова «Исчезновение»:

Через полчаса он приехал, вошел в шубе и в шапке в столовую. Лицо у него было серое, какое-то слепое, ни на кого не глядя, он сказал: - Серго умер.

Бабушка вскрикнула. Все остальные молча смотрели на отца. Он повторил: - Серго умер. Четыре часа назад. Сказали, будто от паралича сердца.

Горика впервые в жизни болезненно и мгновенно, как током, пронизало сострадание, но не к умершему Серго, а к отцу, который показался Горику вдруг старым, слабым. И к бабушке, она плакала, не стыдясь слез, и к дяде Мише, который как-то отчужденно застыл на диване и долго, в то время как все разговаривали, молча глядел в окно. Было непонятное и пугающее в том, как подействовала на всех смерть Серго.

Поговаривали, что Серго отравили, хотя на самом деле он застрелился, попав в немилость к Сталину. Его жена Зина сама позвонила Сталину в Кунцево с этим сообщением, сказав при этом убийственные слова: «Серго умер так же, как Надя». Тоже был затравлен Сталиным и тоже застрелился, как Надежда Аллилуева. Официальной причиной смерти был объявлен инфаркт.

Рассказывая мне о смерти Серго, Клавдия всегда настаивала на том, что он был отравлен, а не застрелился. Она лично присутствовала на его похоронах и «не видела никаких следов». А какие следы могли быть видны от выстрела в сердце? В 30-е годы происходило много самоубийств по политическим причинам, но их старались затушевывать. В те годы самоубийство считалось либо проявлением малодушия, либо предательством по отношению к партии.

После смерти Орджоникидзе началась чистка в подведомственном ему министерстве тяжелой промышленности. В 1937 году Виталия Бабаева арестовали. Много раз передавала мне Клавочка свои последние слова мужу перед тем, как его увели от нее навсегда: - Вот тебе твоя партия, вот тебе твой Сталин. Только твоя семья будет тебя ждать.

Насколько мне известно, Бабаев ничего уже не возразил. Он стоял молча, у него было «бледное, мертвое» лицо. Не знаю, нужно ли было так напутствовать мужа перед его «исчезновением», как выразился Юрий Трифонов.

Писатель

Лауреат Государственной премии третьей степени (1951)

Кавалер ордена «Знак Почёта»

Награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»

«Для того чтобы понять сегодня, надо понять вчера и позавчера». Ю.Трифонов

Юрий Трифонов родился 28 августа 1925 года в Москве в семье большевика, партийного и военного деятеля Валентина Андреевича Трифонова.

Его отец прошёл ссылку и каторгу, участвовал в вооруженном восстании в Ростове,в организации в 1917 году Красной Гвардии в Петрограде, в гражданской войне, в 1918 году спасал золотой запас республики, работал в Военной коллегии Верховного суда. Отец был для будущего писателя настоящим образцом революционера и человека.

Мать Трифонова - Евгения Абрамовна Лурье была зоотехником, затем инженером-экономистом. Впоследствии она стала детской писательницей - Евгенией Таюриной..

Брат отца, Евгений Андреевич - командарм и герой Гражданской войны, так же - писатель, публиковался под псевдонимом Е. Бражнев. Вместе с семьей Трифоновых жила бабушка Т. А. Словатинская, представительница «старой гвардии» большевиков. И мать, и бабушка оказали большое влияние на воспитание будущего писателя.

В 1932 году семья Трифоновых переехала в дом Правительства, который через сорок с лишним лет стал известен всему миру как «Дом на набережной», благодаря названию повести Трифонова.

В 1937 году были арестованы отец и дядя писателя, которые вскоре были расстреляны (дядя - в 1937 году, отец - в 1938 году). Для двенадцатилетнего мальчика стал настоящей трагедией арест отца, в невиновности которого он был уверен. Мать Юрия Трифонова также была репрессирована, и отбывала срок заключения в Карлаге. Юрий и его сестра с бабушкой, выселенные из квартиры правительственного дома, скитались и бедствовали.

С началом войны Трифонов был эвакуирован в Ташкент. В 1943 году он вернулся в Москву. «Сын врага народа» не мог поступить ни в один вуз, и устроился работать на военный завод. Получив необходимый рабочий стаж, в 1944 году, по-прежнему работая на заводе, он поступил в Литинститут.

О своем поступлении в Литинститут Трифонов рассказывал:

«Две школьные тетради со стихами и переводами представлялись мне такой солидной заявкой, что двух мнений быть не могло - меня примут на поэтический семинар. Я стану поэтом…. В виде довеска, совершенно необязательного, я прибавил к своим поэтическим творениям небольшой рассказ, страничек на двенадцать, под названием - бессознательно украденным - “Смерть героя”… Прошел месяц, и я пришел на Тверской бульвар за ответом. Секретарь заочного отделения сказала: “Стихи так себе, а рассказ понравился председателю приемной комиссии Федину… вы можете быть приняты на отделение прозы”. Произошло странное: в следующую минуту я забыл о стихах и не писал из больше никогда в жизни!». По настоянию Федина Трифонов позже был переведен на очное отделение института, который окончил в 1949 году.

В 1949 году Трифонов женился на оперной певице, солистке Большого театра Нине Алексеевне Нелиной. В 1951 году у Трифонова и Нелиной родилась дочь Ольга.

Дипломная работа Трифонова, повесть «Студенты», написанная им в период с 1949-го по 1950 годы, принесла ему известность. Она была опубликована в литературном журнале «Новый мир» и удостоена Сталинской премиив 1951 году. Сам писатель в дальнейшем относился к своей первой повести холодно. Несмотря на искусственность главного конфликта (идеологически правоверный профессор и профессор-космополит) повесть несла в себе зачатки главных качеств трифоновской прозы — достоверность жизни, постижение психологии человека через обыденное.

Весной 1952 года Трифонов уехал в командировку в Каракумы, на трассу Главного Туркменского канала. На долгие годы писательская судьба Юрия Трифонова оказалась связанной с Туркменией. В 1959 году появился цикл рассказов и очерков «Под солнцем», в котором впервые обозначаются черты собственно трифоновского стиля. В конце 1950-х и начале 1960-х годов Трифонов написал рассказы «Бакко», «Очки», «Одиночество Клыча Дурды» и другие рассказы.

В 1963 году был опубликован роман «Утоление жажды», материалы для которого он собирал на строительстве Туркменского канала. Но самого автора этот роман не удовлетворил. И в следующие годы Трифонов занимался написанием спортивных рассказов и репортажей. Трифонов любил спорт и, будучи страстным болельщиком, увлеченно писал и о нем.

Константин Ваншенкин вспоминал:

«Юрий Трифонов жил в середине пятидесятых на Верхней Масловке, возле стадиона «Динамо». Начал ходить туда. Прибаливал (футбольный жаргон) за ЦДКА по личным мотивам тоже из-за Боброва. На трибуне познакомился с закоренелыми «спартаковцами»: А. Арбузовым, И. Штоком, начинающим тогда статистиком футбола К. Есениным. Они убедили его в том, что «Спартак» лучше. Редкий случай».

В течение 18 лет писатель был членом редколлегии журнала «Физкультура и спорт», написал несколько сценариев к документальным и художественным фильмам о спорте. Трифонов стал одним из российскихосновоположников психологического рассказа о спорте и спортсменах.

Реабилитация Валентина Трифоновав 1955 году дала возможность Юрию написать документальную повесть «Отблеск костра» на основе сохранившегося архива отца. Эта повесть о кровавых событиях на Дону, изданнаяв 1965 году, стала главным произведением Трифонова в те годы.

В 1966 году Нина Нелина скоропостижно скончалась, и в 1968 году второй женой Трифонова стала редактор серии «Пламенные революционеры» Политиздата Алла Пастухова.

В 1969 году появилась повесть «Обмен», позже - в 1970 году вышла повесть «Предварительные итоги», в 1971 году - «Долгое прощание», и в 1975 - «Другая жизнь». В этих повестях рассказывалось о любви и семейных отношениях. В фокусе художественных исканий Трифонова постоянно вставала проблема нравственного выбора, который человек вынужден делать даже в самых простых житейских ситуациях. В периодбрежневского безвременья писатель сумел показать, как задыхается в этой ядовитой атмосфере умный, талантливый человек (герой повести «Другая жизнь» историк Сергей Троицкий), не желающий поступаться собственной порядочностью.

О Юрии Трифонове вспоминает писатель Борис Панкин:

«Так случилось, что после моей статьи «Не по кругу, по спирали», опубликованной в журнале «Дружба народов» в конце 70-х годов, Юрий Валентинович Трифонов каждую свою новую вещь, большую или малую по объему, приносил мне с автографом, а то еще и в рукописи, как это случилось, например, с романом «Время и место». Шли у него тогда эти новые вещи так густо, что однажды я не утерпел и спросил с чувством здоровой, белой, по Роберту Рождественскому, зависти, как это он успевает со столь железной регулярностью выдавать на гора один за другим такие шедевры.

Он задумчиво посмотрел на меня, пожевал полными негритянскими губами - что всегда делал, прежде чем поддержать диалог, - дотронулся до своих круглых роговых очков, поправил застегнутый ворот рубашки без галстука и сказал, начав со слова «вот»: «Вот, вы слышали, наверное, поговорку: у каждой собаки свой час лаять. И он быстро проходит...»

В 1973 году Трифонов опубликовал роман «Нетерпение» о народовольцах, вышедший в Политиздате в серии «Пламенные революционеры». Цензурных купюр в произведениях Трифонова было немного. Писатель был убежден, что талант проявляется в умении сказать все, что хочет сказать автор, и не быть изуродованным цензурой.

Трифонов активно выступил против решения секретариата Союза писателей о выводе из редколлегии «Нового мира» ее ведущих сотрудников И. И. Виноградова, А. Кондратовича, В. Я. Лакшина, прекрасно понимая, что, в первую очередь, это удар по главному редактору журнала А. Т. Твардовскому, к которому Трифонов испытывал глубочайшее уважение.

В 1975 году Трифонов женился на писательнице Ольге Мирошниченко.

В 1970 годы творчество Трифонова высоко оценили западные критики издатели. Каждая новая книга быстро переводилась и издавалась.

В 1976 в журнале «Дружба народов»была опубликована повесть Трифонова «Дом на набережной», одно из самых заметных острых произведений 1970-х годов. В повести Трифоновым был сделан глубокий психологический анализ природы страха, природы и деградации людей под гнетом тоталитарной системы. Оправдание временем и обстоятельствами характерно для многих трифоновских персонажей. Причины предательства и нравственного падения автор видел в страхе, в который была погружена вся страна после сталинского террора. Обращаясь к различным периодам российской истории, писатель показывал мужество человека и его слабость, его величие и низость, причем не только на изломах, но и в повседневности.

Трифонов сопрягал разные разные эпохи, устраивал «очную ставку» разным поколениям — дедам и внукам, отцам и детям, обнаруживая исторические переклички, стремясь увидеть человека в самые драматичные моменты его жизни — в момент нравственного выбора.

В течение трех лет «Дом на набережной» не включался ни в один из книжных сборников, а Трифонов тем временем работал над романом «Старик», о кровавых событиях на Дону в 1918 году. «Старик» появился в 1978 году в журнале «Дружба народов».

Вспоминает писатель Борис Панкин:

«Юрий Любимов поставил на «Таганке» почти одновременно «Мастера и Маргариту» и «Дом на набережной». ВААП, которым я тогда заведовал, немедленно уступил права на постановку этих вещей в интерпретации Любимова многим зарубежным театральным агентствам. Всем желающим. На стол Суслова, второго человека в компартии, немедленно легла «памятка», в которой ВААП обвинялось в продвижении на Запад идейно порочных произведений.

Там, - рассуждал на заседании секретариата ЦК, куда и я был вызван, Михаландрев (такова была его «подпольная» кличка), заглядывая в анонимку, - голые женщины по сцене летают. И еще эта пьеса, как ее, «Дом правительства»...

- «Дом на набережной», - заботливо подсказал ему кто-то из помощников.

Да, «Дом правительства», - повторил Суслов. - Вздумали для чего- то старое ворошить.

Я пытался свести дело к юрисдикции. Мол, Женевская конвенция не предусматривает отказа зарубежным партнерам в уступке прав на произведения советских авторов.

Они на Западе миллионы заплатят за такое, - отрезал Суслов, - но мы идеологией не торгуем.

Через неделю в ВААП нагрянула бригада комитета партийного контроля во главе с некоей Петровой, которая ранее добилась исключения из партии Лена Карпинского.

Я поведал об этом Юрию Валентиновичу, когда мы сидели с ним за мисками обжигающего супа-пити в ресторане «Баку», что был на тогдашней улице Горького. «Видит око, да зуб неймет», - то ли утешая меня, то ли вопрошая, вымолвил Трифонов, пожевав предварительно по своему обычаю губами. И оказался прав, потому что Петрову вскоре отправили на пенсию «за превышение полномочий».

В марте 1981 года Юрий Трифонов был госпитализирован. 26 марта ему была сделана операция - удалена почка. 28 марта, в ожидании обхода Трифонов побрился, поел и взял «Литературную газету» за 25 марта, где было опубликовано интервью с ним. В этот момент оторвался тромб, и Трифонов мгновенно скончался от тромбоэмболии легкого.

Исповедальный роман Трифонова «Время и место», в котором история страны передавалась через судьбы писателей, при жизни Трифонова напечатан не был. Он был опубликован после смерти писателя в 1982 году с существенными цензурными изъятиями. Цикл рассказов «Опрокинутый дом», в котором Трифонов с нескрываемым прощальным трагизмом рассказывал о своей жизни, также увидел свет после смерти автора, в 1982 году.

Роман «Время и место» сам писатель определил как «роман самосознания». Герой романа - писатель Антипов, испытывается на нравственную стойкость всей своей жизнью, в которой угадывается нить судьбы, выбранной им самим в разные эпохи, в различных сложных жизненных ситуациях. Писатель стремился собрать воедино времена, свидетелем которых был сам: конец 1930-х гг., война, послевоенное время, оттепель, современность.

Творчество и личность Трифонова занимают особое место не только в русской литературе 20 века, но и в общественной жизни.

В 1980 году по предложению Генриха Белля Трифонов был выдвинут на соискание Нобелевской премии. Шансы были весьма велики, но смерть писателя в марте 1981 перечеркнула их.

Посмертно в 1987 году был издан роман Трифонова «Исчезновение».

Похоронен на Кунцевском кладбище.

Интервью с Ольгой Трифоновой: «Они мне снились наяву…»

- Ольга Романовна, как вы познакомились с Юрием Трифоновым?

Как ни странно, первая встреча произошла, когда я еще ходила в детский сад, а Трифонов каждый день проходил мимо на работу. Он мне запомнился благодаря черному футляру-тубусу, в котором лежала стенгазета. В те времена он был простым рабочим, волочильщиком труб на военном заводе, и одновременно редактировал стенгазету. Я этого знать не могла. А познакомились мы в ресторане ЦДЛ. В те годы там была замечательная атмосфера, недорого и вкусно. Юрий Валентинович захаживал в этот ресторан. Он был довольно знаменит, уже вышел «Отблеск костра». Трифонов смотрел на меня мрачно и злобно. Потом он объяснял, что его раздражал мой благополучный вид.

Роман протекал драматически, мы сходились и расходились. Мне было трудно уйти от мужа, лучше бы мы жили с ним плохо. Чувство вины было таким тяжелым, что отравило первые месяцы нашей с Юрием Валентиновичем жизни. Визит в ЗАГС на процедуру развода дался ему тоже тяжело. Я видела это и говорила: «Ладно, Бог с ним, пока не надо». Но я была беременна, и вскоре мы поженились. Жил он в квартире на Песчаной улице, которую очень любил. Мне она казалась очень убогой, но я понимала, что из нее его придется выковыривать, как японского самурая. Однажды к нам пришел гость из Америки и заметил: «В такой квартире живут неудачники».

- Трудно было жить с известным писателем?

С ним - удивительно легко. Очень терпимый человек, не претендующий на чужое жизненное пространство. Обладал потрясающим чувством юмора, был удивительно смешлив, мы хохотали порой до гомерических припадков. И потом, его так вышколили по хозяйству: и посуду помыть, и в магазин за кефирчиком сбегать. Правда, я его довольно быстро избаловала - нехорошо гонять самого Трифонова в прачечную! Тогда бытовало модное слово «где-то», и как-то я стала вырывать у него из рук тарелки, которые он собирался мыть, а он сказал: «Прекрати, где-то мне это нравится».

- В дневниках и рабочих тетрадях Трифонова, которые вышли с вашими комментариями, я прочитала, что в шестидесятые годы ему приходилось перебиваться случайными заработками, влезать в долги.

Долги бывали большими. Тогда помогали друзья. Часто деньги давал в долг драматург Алексей Арбузов. Материально жилось непросто, а временами приходилось просто туго. «Я иногда доходил до рубля, не бойся, это не страшно», - сказал он мне как-то тоже в трудный момент.

- Он легко относился к деньгам?

Помню, к нам зашла его родственница, которая собиралась в Испанию. Она рассказывала, что пойдет работать на виноградники, купит джинсы сыну и мужу. Юрий вышел за мной на кухню и спросил: «Оля, у нас в доме есть валюта? Отдай ей». «Все?» «Все», - твердо сказал он. Когда мы бывали за границей, он всегда предупреждал: «Мы должны привезти подарки всем родственникам и друзьям, то, что мы здесь с тобой, - уже подарок».

- Юрий Трифонов уже был знаменитым, когда написал «Дом на набережной». И мне кажется, что для писательской славы одной этой повести достаточно. И все-таки в то время пробить такую книгу оказалось нелегко.

История публикации повести очень непростая. «Дом на набережной» был опубликован в журнале «Дружба народов» только благодаря мудрости главного редактора Сергея Баруздина. В книжку, куда вошли и «Обмен», и «Предварительные итоги», повесть не вошла. С резкой критикой выступил на писательском съезде Марков, который затем отправился за подкреплением к Суслову. А Суслов произнес загадочную фразу: «Мы все тогда ходили по лезвию ножа», - и это означало разрешение.

- Вы были знакомы с Владимиром Высоцким?

Да, мы познакомились в Театре на Таганке. Трифонов любил Высоцкого, восхищался им. Для него он был всегда Владимиром Семеновичем, единственным человеком, которого он, не терпевший «брежневских» поцелуев, мог обнять и поцеловать при встрече. Мы видели, что за обликом рубахи-парня скрывался очень умный и образованный человек. Как-то мы встречали в одной компании Новый год. Тысяча девятьсот восьмидесятый - последний в жизни Высоцкого. Наши соседи по даче собрали звезд. Был Тарковский, Высоцкий с Мариной Влади. Люди, нежно любившие друг друга, чувствовали себя почему-то разобщенно. Все как в вате. Мне кажется, причина заключалась в слишком роскошной еде - большой жратве, необычной по тем временам. Еда унижала и разобщала. Ведь многие тогда просто бедствовали. Тарковский скучал и развлекал себя тем, что снимал «полароидом» собаку в странных ракурсах. Мы сидели рядом с Владимиром Семеновичем, я видела гитару в углу, мне ужасно хотелось, чтобы он спел. Я неловко подольстилась к нему: «Хорошо бы позвать Высоцкого, он бы спел». И вдруг он очень серьезно и тихо сказал: «Оль, а ведь здесь никто, кроме вас, этого не хочет». Это была правда.

- Скажите, у Юрия Валентиновича были враги?

Скорее, завистники. «Надо же, - удивлялся он, - я живу на свете, а кто-то меня ненавидит». Самым худшим человеческим качеством почитал мстительность. Был такой случай. В журнале «Новый мир» лежала его повесть «Опрокинутый дом». В одной из глав описывается наш дом, пьяненькие грузчики, греющиеся на солнышке у магазина «Диета». И когда Юрий Валентинович пришел в «Диету» за заказом, его попросили зайти к директору. «Как же вы могли? - в голосе директора звенели слезы. - Меня за это с работы снимут!» Оказалось, один писатель не поленился прийти в магазин и рассказать, что скоро о грузчиках прочтет вся страна. После этой истории Трифонов отказался ходить за заказами, впрочем, он всегда стеснялся стоять в особой очереди, не любил привилегий. Никогда ни о чем не просил.

- Даже когда тяжело заболел...

У него был рак почки, но умер он не от этого. Хирург Лопаткин блестяще провел операцию, смерть наступила в результате послеоперационного осложнения - эмболии. Это тромб. В то время уже были необходимые медикаменты и фильтры, улавливающие тромбы, но только не в той больнице. Там даже анальгина не было. Я умоляла перевести его в другую, носила дорогие французские духи, деньги. Духи брали, конверты отталкивали.

- Разве нельзя было сделать операцию за границей?

Можно. Когда Юрий Валентинович был в командировке на Сицилии, его обследовал врач. Он сказал, что анализы ему не понравились, и предложил лечь в клинику. Все это я узнала позже. Когда в Москве мне сообщили диагноз, я пошла в секретариат Союза писателей, чтобы получить загранпаспорт Трифонова. «Откуда вы возьмете деньги на операцию?» - спросили меня. Я ответила, что у нас есть друзья за границей, которые готовы помочь. Кроме того, западные издательства подписывали с Трифоновым договоры на будущую книгу, даже не спрашивая названия. «Здесь очень хорошие врачи», - сказали мне и отказали выдать загранпаспорт.

Хоронили по обычному литфондовскому разряду на Кунцевском кладбище, которое тогда было пустынным. На подушечке несли его единственный орден - «Знак почета».

Газеты сообщили о дате похорон Юрия Трифонова после похорон. Власти опасались волнений. Центральный дом литераторов, где состоялась гражданская панихида, был в плотном кольце милиции, но все равно пришли толпы. Вечером Ольге Романовне позвонила студентка и трепещущим голосом сказала: «Мы, студенты МГУ, хотим попрощаться...» «Уже похоронили».

Беседовала Елена СВЕТЛОВА

Использованные материалы:

Мальчик из дома на набережной

По рождению он принадлежал к советской номенклатуре, отец был председателем Военной коллегии Верховного суда СССР. Но его семью, как и тысячи других, не пощадили. Переехали на «черном вороне». Юрий Трифонов стал любимым писателем интеллигенции ХХ века, а власть относилась к нему прохладно. Некролог в газетах появился после похорон. Опасались волнений. Через два дня вдове позвонила студентка и трепещущим от волнения голосом сказала: «Мы, студенты , хотим попрощаться...»

Так страна проводила одного из лучших своих писателей.

Сегодня Юрию Трифонову исполнилось бы 90 лет.

- «Серая громада висела над переулочком, по утрам застила солнце» - уже по этой фразе из романа можно предположить, что Юрий Валентинович этот дом не любил. Или я ошибаюсь?

Похоже, что вы в чем-то правы. Но надо понимать, что автор «Дома на набережной» и человек Юрий Трифонов - разные люди. Он ведь жил в этом доме, здесь прошло его детство, жили близкие друзья. А для писателя Юрия Трифонова это был необычайно интересный предмет для творческого исследования. И не случайно он применил свой литературный прием. В романе три действующих лица: лирический герой, автор и некто из этой компании, оценивавший события и поступки со стороны. Но есть одна важная деталь, не осмысленная мной до конца: к дому на набережной мы даже не приближались. Юрий Валентинович очень любил, когда я возила его по «местам боевой славы», вплоть до тех точек на карте Москвы, где происходило действие его романов. У нас были очень доверительные отношения. Он много рассказывал, но догадаться, о какой женщине шла речь, я никогда не могла: он был настоящим мужчиной. В этих воспоминаниях угадывалась аура. Однажды муж со смехом сказал: «Ты, наверное, думаешь: здорово ты, братец, нагадил в !»

- Как проходили эти экскурсии в прошлое?

Ну, например, он меня просил: «Если ты будешь заправляться, давай заедем в Зачатьевский!» И мы ехали в переулочек, напоминающий букву «У». Помните, у Ахматовой: «Переулочек, переул... Горло петелькой затянул». Я видела: Юрию Валентиновичу нравилось, когда я там заправлялась. Однажды я спросила: «А что здесь было раньше? - «Да общежитие театральное!» - «Роман?» - «Да...»

Мы часто, в любую погоду, и осенью, и зимой, ездили в Серебряный Бор, где в детстве он жил с родителями на даче, а к Дому на набережной даже не подъезжали ни разу. Так что могу предположить, что эти воспоминания были очень болезненными и унизительными. Юрино свойство характера: о самом больном не говорить. Счастье, что в октябре тридцать девятого их выселили в другой дом, потому что в конце года уже выгоняли на улицу. Мебель в доме жильцам не принадлежала, она была казенная, люди переезжали с тюками, связками книг. Поэтому, видимо, в спектакле «Дом на набережной» звучит фраза из жизни, когда в начале второго акта лифтер пренебрежительно спрашивает мальчика: «Это чья такая хурда-мурда?» Холуйским натурам свойственно сразу хаметь по отношению к людям, которые перестают быть вип-персонами. Так и Юра ждал машину с книгами, кастрюлями и прочей «хурдой-мурдой». Это было прощание с прежней жизнью, ощущение боли и потерянного рая.

- Родителей Юрия Валентиновича арестовали на его глазах?

Как брали отца, он не видел: это произошло на даче, а мать уводили при нем. Прощаясь с Юрой и его сестрой, она сказала: «Что бы ни случилось, никогда не теряйте чувства юмора!» Дети остались с бабушкой, которая, как говорил Юрий Валентинович, «треснула». А как было не треснуть, если арестовали дочь, сына и зятя?

Я помню начало любимовского спектакля «Дом на набережной»: стоит мальчик с аквариумом, и лифтер его спрашивает: «Вы к кому?»

Эти лифтеры были чины НКВД. Им полагалось оставлять комплект ключей, как в отеле. Они сопровождали всех жильцов на лифте и приезжали, когда надо было спускаться. Эти порядки отменила война. Жителей выселили, дом заминировали из-за близости к Кремлю и как объект государственной важности.

Извивы судьбы. Юрий Трифонов родился в этом доме, а вы - директор музея «Дом на набережной». Кругом живут люди, и сам музей - бывшая квартира.

Даже полторы квартиры. Маленькая двухкомнатная, в которой жил начальник над дежурными по подъезду, а вторую часть присоединила моя предшественница - уникальная Тамара Андреевна Тер-Егиазарян, которая умела и любила дружить с нужными людьми. Вот она и присоединила метров 30 от квартиры за стеной. Первый раз я увидела Тамару Андреевну, когда она бежала через двор в спортзал над Театром эстрады - в белых кроссовочках, белой короткой юбке, с ракеткой. Ей было 82 года.

- Слышала, что многие экспонаты пришли к вам прямо с помойки.

Да, так было до последнего времени. Но этот период закончился: внуки бывших жильцов сдали или продали свои квартиры. С помойки нам достались хорошие вещи: приемник тридцатых годов, журнально-туалетный столик. Однажды жильцы выбросили женскую фотографию в рамочке… мне казалось, что сыновья мать любили... Не раз мы находили в мусорных контейнерах архивы бывших государственных деятелей.

Люди приносили чашечки, шкатулочки, иногда очень дорогие. У того поколения не было сильной привязанности к ценностям. Иногда отдавали уникальные вещи. Например, у нас есть радиола, каких в всего две - одна стоит на ближней даче Сталина. Это подарок Рузвельта. Я уже не говорю про уникальную мебель Иофана: обеденный стол, платяной шкаф, комод, кресла. Такая коллекция только у наследницы архитектора. Одно кресло сейчас на реставрации, и если Музей Москвы думает, что я забыла, то это не так! (Смеется.)

Ольга и Юрий Трифоновы.

- Вся мебель, конечно, с бирками?

К сожалению, уже нет. Когда была «Ночь музеев» и к нам хлынула толпа посетителей, их свинтили. Кто-то подготовился заранее: ведь бирки были прикручены миниатюрными, словно в часовом механизме, винтиками.

- Экспонатов в музее прибавляется?

Да. Недавно притащили фантастической красоты абажур, который я, возможно, передам в главную усадьбу - мы теперь отдел Музея Москвы. Меня жаба душит его отдавать, но абажур слишком большой для нас. В доме были квартиры по 150–200 метров с комнатами по 30–40 квадратов. В таких хоромах и висел абажур.

- Скажите, Ольга Романовна, а по нынешним временам эти квартиры категории люкс?

Нет, это не люкс, хотя квартира в соседнем подъезде была недавно продана за 7 миллионов долларов. Это дороже, чем на Пятой авеню. Дом старой планировки, и очень странной. Архитектор Борис Иофан очень любил анфилады, которые прекрасно смотрятся во дворце, но для жизни не очень удобны. Жильцы выгораживали коридорчики. Кухни были пятиметровые. Там не предполагалось готовить - можно было вскипятить чай или пожарить яичницу. Во дворе всегда находилась столовая лечебного питания - прекрасный ресторан для избранных.

- А помимо анфилад были еще какие-то необычные вещи?

Присутствовала странная, почти зловещая особенность. В кухню приходил грузовой лифт, рассчитанный на два подъезда: двери открывались на обе стороны. Человек забирал помойное ведро и оставлял чистое. Иногда на этом лифте поднимали тяжелые сумки.

Были какие-то необъяснимые детали. Например, мы долго гадали, почему в некоторых кухнях дыра в стене. Думали, что там стоял человек, который подслушивал. Потом нам объяснили, что бывшие каторжане привыкли пить чай из самовара, и для них сделали вытяжку.

- А несуществующий подъезд?

Здесь как раз никакой мистики нет. Подъезд №11 был разобран на две части, чтобы увеличить площади престижному 12-му. Но самый элитный подъезд №1 - ближе всех смотрел на Кремль. Там жил Максим Литвинов, министр иностранных дел, известный деятель Карл Радек, Александр Александров, создатель и руководитель ансамбля Красной , автор гимна и великой песни «Вставай, страна огромная!» Я, к слову, только недавно узнала, почему от нее так пробирает. Александров был регентом и использовал старинный церковный распев.

В этом подъезде жили и какие-то люди, не говорившие по-русски.

В доме на первом этаже находились оперативные квартиры, в которые можно было войти из одного подъезда, а выйти из другого.

- История Дома на набережной - это история страны. Читала, что около 800 его жителей были репрессированы.

Да, это примерно треть жителей дома. Арестовывали целыми подъездами, а некоторые квартиры сменили по пять жильцов. Заселяли - сажали. Сажали - заселяли. У нас висит список этих людей. Наши сотрудники, в частности Татьяна Ивановна Шмидт, дочь заведующего личным секретариатом Сталина Ивана Товстухи, проделали огромную работу. Конечно, им помогал «Мемориал» и даже архив ФСБ.

- Татьяна Ивановна что-то рассказывала?

Очень мало. Известно, что когда погибла Надежда Аллилуева - а мы до сих пор не знаем причины ее трагического ухода, - то первым, кого вызвал Сталин, был Товстуха, которому он сказал: «Забери ее архив!» Сталин не доверял никому, даже матери, но в преданности своего секретаря не сомневался. Архив бесследно исчез.

Татьяна Ивановна сейчас живет в Израиле со своими детьми. Это очень частый поворот в доме на набережной. Дедушки ковали революцию, а внуки почти все живут за границей. Из прежних жильцов почти никого не осталось.

- Не пожалели ни дедушек, ни их детей. В истории дома есть много страниц, написанных кровью...

Страшные происходили вещи. В 48-м году была вторая волна арестов, брали уже детей - мальчиков, которые уцелели на войне, девочек - «волчат», как говорил Сталин. Мальчики, чьи отцы были арестованы, пошли добровольцами и почти все погибли. Я вспоминаю историю Владимира Владимировича Полонского. Тогда были очень сложные выпускные экзамены в школе, приходилось сдавать «Конституцию СССР», а добровольцам аттестат выдавали просто так. Полонский наврал военкому, что ему 18 лет. Тот не поверил, но все-таки дал повестку на фронт со словами: «Ну и дурак же ты!» Это «напутствие» доброволец вспомнил через неделю, когда попал под Сталинград. Он выжил, дошел до , вернулся с наградами, а в 48-м его арестовали.

Его отец, бывший министр связи, был расстрелян, мать умерла в заключении. Будучи врачом, она принимала роды у жены начальника лагеря и вдруг плохо себя почувствовала. У нее начался инфаркт, и она как медик это понимала. Но шел второй ребенок. Она его приняла и рухнула замертво. За это ей выпала честь быть похороненной вне зоны, не в общей яме, а в могиле.

- Участь девушек из дома на набережной иногда складывалась самым чудовищным образом.

У Юрия Валентиновича есть фраза: «Я была красивой и молодой, потому страшное было особенно страшным». Комендант Кремля Рудольф Петерсон был расстрелян, пострадала от репрессий и его семья. Супругу отправили в лагеря, средняя дочь, Майя, оказалась в детдоме, а младшая - в Доме ребенка. Впоследствии Майю арестовали и посадили на девять лет. Она была ангельски красива: золотые волосы до пояса, голубые глаза. Ее преступление состояло в переписке с матерью и желании выяснить судьбу отца. К Майе относились как к социально опасному элементу, и следователь, чтобы ее сломать, велел приводить ее голую на допрос. Однажды конвоир, который вел ее на допрос, прошептал: «Боже мой, ты такая красивая! Неужели ты проститутка?» Она так же тихо ответила: «Разве не видно, кто я?»

Ужасная драма произошла в семье знаменитого полярника, министра морского флота Петра Ширшова. У него была очень красивая жена, актриса Театра имени Моссовета Евгения Горкуша, с голливудской внешностью, чем-то похожая на Грейс Келли, принцессу Монако. Евгению присмотрел Берия, он тоже одно время жил в этом доме. И она исчезла. Ширшов искал ее везде - никаких следов. Через полгода ему сообщили, что она на Лубянке. Берия пригрозил застрелить его прямо в кабинете, если еще раз спросит о жене. Друг Ширшова Папанин, с которым они вместе дрейфовали на станции «Северный полюс», лично обратился к Сталину. На вопрос о судьбе Евгении вождь ответил: «Найдем ему другую».

После чудовищных пыток, избиений и изнасилований она подписала все. А потом изувечила себя, чтобы ее не домогались. Она покончила с собой в лагере на Колыме.

- Когда забирали родителей, детей отдавали в детдом, если не было родственников?

Были случаи, когда няни, простые деревенские женщины, заменяли им матерей. Я даже сделала фильм «Кремлевские няни», который с большим успехом прошел на Западе. Зрители рыдали. Бывшая няня Владимира Полонского присылала ему в ссылку деньги. Она работала истопницей и делилась последним. В письмах строго наказывала: «Купи себе галоши, а то я тебя знаю: ты купишь книги!»

- Роман «Дом на набережной» сразу стал бестселлером. Он долго писался?

Роман был написан мгновенно. За зиму. В это время Юрий Валентинович пребывал в неадекватном состоянии. У нас развивался роман. Он несколько раз опаздывал на свидание. Я ждала его в машине. Однажды он плюхнулся с отрешенным лицом и сказал: «Бросай ты меня к черту, я все стал забывать!» Он был погружен в новую книгу.

- Он вам читал какие-то главы?

Каждый день читал написанное. Была очень смешная и позорная страница в моей жизни, когда я уснула за его чтением. Он понял, что мне стало скучно, и сократил очень длинную главу про Юлию Федоровну. Правда, обиделся и долго потом не читал. Вообще он два раза на меня обижался. Когда читал начало «Старика» (это, может быть, моя любимая вещь), что Вонифатьев лежал и думал, от чего бы еще ему освободиться. Юра любил, когда у меня восторг на лице, а тогда я сказала, что после этой фразы дальше уже неинтересно, потому что человек закончился. Он надулся: «Сто раз я давал себе слово не читать тебе!», но фразу все-таки убрал.

Когда он прочитал замечательную, на мой взгляд, главу о военных днях дома на набережной, я восхитилась: «Как здорово!» Но потом, перечитывая рукопись, я эту главу не обнаружила. На вопрос, куда она подевалась, Юра ответил, что убрал ее: «Она торчала как гвоздь». Так что он не всегда ко мне прислушивался.

- «Дом на набережной» - это был прорыв. На Юрия Трифонова обрушилась слава. Как он это воспринимал?

Его так долго пинала официальная критика, что купался, конечно, в славе. Хотя человек он был ироничный. Когда мы возвращались из гостей, пытались воссоздать, что о нас говорят. «Он такой надутый, решил, что он самый большой писатель, а его читают какие-то несчастные тетки-пенсионерки!» - шутил он. Юрий Валентинович был беспощаден к себе.

По привычке, усвоенной с прежними женами, он иногда устремлялся вперед, а я на огромных каблуках оказывалась сзади. Когда это повторилось в третий раз, я вернулась к машине и уехала домой. Больше Юра не опережал меня даже на полкорпуса.

На Западе издавались переводы его книг. От нас не вылезали иностранные корреспонденты. Однажды в Кельне в туннеле к нему бросился немец: «Герр Трифонов, я вас знаю!»

Начались бесконечные приглашения за границу, нас хорошо принимали, но однажды он сказал: «Ну все, хватит! Это не жизнь, это какая-то фиеста!» Я расстроилась: почему хватит? А он притормозил.

- Мог ли он подумать, что ваша жизнь будет связана с Домом на набережной? В этом есть что-то мистическое.

Существуют вещи, которые люди обычно держат при себе, но я скажу, что иногда, когда опускаются сумерки и идет дождь, я отчетливо вижу во дворе дома фигуру мальчика-подростка. Я знаю этого мальчика...

Написала в заглавии слово «драма», а подумала – «трагедия». 28 августа исполнилось 90 лет со дня рождения замечательного, но сегодня полузабытого писателя, - Юрия Трифонова (1925-1981).

Как написать о нем? Как рассказать? Показалось, что сделать это мне поможет фильм, снятый по его повести «Долгое прощание» режиссером Сергеем Урсуляком. Фильм, - а я перечитала повесть еще раз, - ничуть ей не уступающий и даже углубляющий, проясняющий и делающий более объемным ее содержание. Фильм был снят в 2004 году. Смотрела – и словно пелена спадала с глаз, словно проявлялась переводная картинка, так отчетливо я увидела то, о чем это и почему называется «Долгое прощание».

В свое время читала эту вещь Трифонова, появившуюся в 1971- м году в толстом журнале вслед за предыдущими «московскими повестями» - «Обмен» (1969) и «Предварительные итоги» (1970) , сразу вызвавшими споры, пересуды и читательский интерес.

Вроде бы и «Долгое прощание», как и первые две, сосредоточено на обычной жизни («Обмен» даже упрекали в «бытовизме», ибо его конфликт крутился вокруг обыкновенного квартирного обмена), разве что герои повести - начинающая актриса и начинающий писатель...

Не было у меня тогда и мысли об «автобиографичности» повествования, о том, что писалось произведение по следам незаживающей раны. Да и что я тогда знала о личной жизни писателя Юрия Трифонова? Очень хорошо запомнилась «очередь за подушками», в которой героиня стоит в конце повествования. Печальный итог жизни актрисы. И вот сейчас, много лет спустя, благодаря редкостной по поэтичности и проникновению в самую суть сюжета картине Сергея Урсуляка, я поняла. «Долгое прощание» - позднее "прости" молодости и неперегоревшей любви, любви, омраченной тяжелой драмой, если не трагедией.

Но по порядку. О чем повесть Трифонова?

Ее действие разворачивается в начале 1950-х, в конце сталинщины.

Молодая вктриса Людмила (Ляля) Телепнева замужем за начинающим писателем Гришей Ребровым, живущим в семье жены. Оба на старте, обоим «не фартит». Ляле не дают ролей, Гришу не печатают.

Мягкая сердцем Ляля, однажды пожалев бездарного драматурга Николая Демьяновича, над которым смеются ее собратья-актеры, втягивается в связь, в итоге сделавшую ее премьершей в театре. Николай, хоть и бездарен, но обладает мертвой хваткой и знает, чего хотят от драматургов идеологи. Этой "мертвой хватки" не хватает Грише. Гриша весь день занимается в библиотеке, читает исторические сочинения, он слаб, беспомощен в решении житейских вопросов. Но он тонок, талантлив, он умеет любить...

Урсуляк рассказал о любви этой молодой пары с помощью черно-белых кадров зимней Москвы, трамваев (в титрах - благодарность трамвайному парку), падающего снега, собаки, приютившейся на остановке, а потом едущей в трамвае вместе с таким же «побитым» Гришей. А как хороша безмолвная сцена, когда двое любящих смотрят друг на доуга сквозь замерзшее зимнее стекло! О любви этих двоих говорит завораживающая музыка Моцарта, Баха и Вивальди, звучащая в картине. Ну и конечно, стихотворение «Снег идет» Бориса Пастернака, прочитанное голосом режиссера и становящееся лейтмотивом фильма, утверждением чего-то, что стоит над бытом, над страшным временем, над поворотами судьбы...

Актриса Полина Агуреева так играет Лялю, что ей не только веришь, но и оправдываешь ее во всем.

О да, она обманывает Гришу, но она хочет ему помочь с помощью «сильного» Николая. Она видит разницу между ними, один – талантливый, но пока не слишком везучий писатель, другой пишет «заказные» пьесы на злобу дня, «д... средней руки».

Ей приходится лавировать в этой жизни, где, не будь Николая Демьяновича, у нее не было бы ролей, где у нее болен отец, а сад, посаженный отцовскими руками, отбирает и вырубает милиция, где мать - в вечной борьбе с зятем и дочерью- бранится и пишет письма «в инстанции».

Чего стоят мытарства Гриши со справками! Справки – это знамение времени, непременный атрибут советского быта. Недаром Урсуляк не пропустил этой линии ни в романе Гроссмана «Жизнь и судьба», где героиня все той же Полины Агуреевой никак не могла раздобыть себе справку с места жительства, ни в повести Трифонова, где несчастный Гриша (alter ego Трифонова) на трех своих «неверных» работах так и не получает от администрации справку для домоуправления.

А без такой справки он как тунеядец может быть выселен из Москвы. Краем уха слышала, что закон о «тунеядстве» снова хотят принять в России. Что ж, реставрация так реставрация. В сталинщину, однако, было кое-что еще покруче.

В повести этот момент смазан. Николай Демьянович привозит Лялю на день рожденья некоего Агабекова. Затем пропадает, Ляля остается у всесильного «начальника», который лезет к ней с объятиями, но она вырывается и убегает. Так в книге.

Но не так в фильме, не убоявшемся восстановить подлинную картину (авторы сценария Эльга Лындина и Сергей Урсуляк).

Дом, куда кондовый драматург привозит Лялю, принадлежит Лаврентию Берии. Это его очки, его цепкий взгяд, направленный на новую жертву. Звучат грузинские песни, Лялю тоже просят спеть – и отказаться нельзя. Актриса Полина Агуреева поет свою собственную песню на стихи Цветаевой «Моя маленькая». Чудесная песня, прекрасно исполненная! Но ни Бог, ни иконка, ни ангел, в ней упоминаемые, не могут спасти Лялю от дьявольщины, от насилия. Драматург советует ей по телефону «вести себя хорошо», Лаврентий Павлович, встретив сопротивление, угрожает: «В противном случае...», а бедная жертва, поняв, что попала в западню, только и может, что выдавить из себя улыбку и спросить: «А Николай Демьянович очень вас боится»?

Страшная сцена. Страшны рыдания несчастной женщины под окнами ближайшего помощника советского самодержца.

Реальная жертва насилия ушла из жизни в возрасте 43-х лет. Говорю о , первой жене Юрия Трифонова. Была она оперной певицей, колоратурным сопрано, обладая прекрасными внешними и вокальными данными, была принята в Большой театр, пела Розину в «Севильском цирюльнике»...

Красивая молодая солистка понравилась Берии. В 1956 году в Большом театре был обнародован список актрис, которых возили к Лаврентию Павловичу. Как это могло случиться? По какому праву? Кто смел горе и трагедию этих несчастных женщин сделать достоянием общества! К ранам внутренним кто посмел добавить еще и позор разглашения?! Вообще эта сторона сталинщины еще недостаточно известна.

Когда-то в Перестройку читала книгу Ларисы Васильевой, рассказывающую о наложницах Берии, сластолюбивого слуги Главного сатрапа. Страшные, ужасающие истории, искалеченные женские судьбы. Но палач и развратитель, губитель человеческих душ ушел от ответа, ушел от суда. За все ответили невинные жертвы, получив, кроме искореженной судьбы и надломленной психики, еще и сплетни и злоязычие окружающих.

Нина Нелина ушла из Большого, сначала пела в Госконцерте, потом уволилась и оттуда.

Первый брак Юрия Трифонова, длившийся 15 лет, был не слишком удачен. Молодые любили друг друга, но часто ссорились, тяжесть быта несла на себе жена, она же воспитывала дочку.

А Трифонов с начала 1950-х по начало 1960-х, целое десятилетие, где-то пропадал. Обычно это десятилетие писательского молчания объясняют литературными причинами.

После повести «Студенты» (1950 год, писателю всего-навсего 25 лет), удостоенного Сталинской премии третьей степени, он-де ищет себя, ищет свою тему... Трифонов уезжает из Москвы, уезжает от семьи, только в Туркестан за эти годы он ездил восемь раз. Нет, не клеилась его тогдашняя жизнь, и не была ли трещина в семейных отношениях проложена той страшной ночью в квартире человека со змеиным прищуром?!

В фильме, как, впрочем, и в повести, Гриша Ребров уезжает. Жизнь с Лялей у него не сложилась, начинался какой-то иной период, приведший его к успеху и известности. Гришин прототип, писатель Юрий Трифонов, в 1970–е создал свои лучшие произведения – повести «Другая жизнь», «Дом на набережной», «Старик», роман «Время и место».

Мне показалось, что в Грише Реброве режиссер Урсуляк увидел не только молодого Трифонова, но и себя, ведь линия его собственной жизни – с ее зигзагами - поразительно напоминает трифоновскую. В актере Андрее Щенникове очень большое сходство с молодым Сергеем Урсуляком, впрочем, как и с Трифоновым. В фильме столько нежности и любви, что становится ясно: режиссер привнес в картину свои воспоминания, свою ностальгию и боль. Несколько раз звучат в фильме слова Достоевского, что человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья. Молодые годы, первая большая любовь - невзирая на все разочарования и потери - бесконечно притягательны для всех нас.

Трифонов ушел из жизни очень рано, в пятьдесят пять лет... Не сомневаюсь, что тяжелым грузом на его совести лежала смерть его первой жены. Перед ее роковым отъездом на отдых в Друскининкай, они поссорились, а на ее телефонный звонок оттуда, с просьбой чтобы он приехал, он не отозвался. Нина Нелина умерла 26 сентября 1966 года. Официальная причина ее смерти – инфаркт миокарда. Но ходили слухи, что она наложила на себя руки, приняв большое количество снотворного.

Любовь, смерть, судьба...

Один из последних рассказов писателя из цикла «Опрокинутый дом» (1981) называется «Вечные темы». Помню этот рассказ как сейчас. Писатель встречает за границей своего бывшего редактора, когда-то отвергнувшего его рассказ со словами: «Опять у вас вечные темы!». Этот старый, истрепанный жизнью человек рассказывает писателю о своей судьбе – несчастная любовь, смерть близкого человека... Увы, никуда от них не денешься - ни в жизни, ни в литературе - от этих вечных для человеческого рода «вечных тем»!